— Тротто, я останусь с ним, а ты сходи и приведи матушку. Только ничего ей не рассказывай, она должна сначала увидеть, а потом уже что-то решать. А дальше как она скажет, так мы и сделаем.

Брат побелел и замотал головой.

— Давай меня лучше один раз казнят, чем сначала матушка, а потом хозяева!

— Ты на меня все вали, а сам молчи. Ну, подумай сам: ни ты, ни я лечить не умеем, этот вот-вот скопытится, и зря мы, получается, все затеяли. А так хоть какой-то шанс есть.

На долгие уговоры времени не было — это понимали и я, и Тротто. Так что, подавив горестный вздох, он все же понесся домой.

В ожидании я нагрела воды и сняла с парня остатки грязных тряпок. Он оказался совсем мелким, может, даже младше меня, и очень худым. Ран на теле было немного: слегка подран бок и правая нога, левая рука распухла вдвое. Такого ужаса, как на лице, больше нигде не было.

Хлопнула дверь, и раздались торопливые шаги. Я приготовилась обороняться. Матушка пришла одна, видимо, оставив Тротто с малышкой. Даже в спешке — а я не сомневалась, что она спешила — ей удалось привести себя в порядок.

— Ну, и в какую историю ты на этот раз вляпалась? — Спокойный тон, с которым она вошла, перешел в судорожный вопль:

— Господитыбожемой! Ты совсем с ума спятила и нас всех погубить хочешь? — лишь только она увидела лежащего на кровати.

— Я немедленно иду к хозяевам, — заявила она твердо, перестав кричать. — Буду говорить, что ты головой повредилась, может, тогда тебя пощадят.

— Матушка, послушай…

— Молчи, только молчи! Я ничего не желаю ни знать, ни слышать!

— Матушка, ну ты посмотри на него! Он как наш Тротто, не старше. Ни чудовище, ни безумец. Как я могла не помочь? Ты бы тоже не прошла мимо!

— Не знаю, где ты его откопала, но я бы точно не стала соваться в такие места ночью. Какую чушь ты городишь…

Я кинулась ей в ноги, вцепилась в подол:

— Я ручаюсь, он не причинит нам вреда!

Матушка схватила меня за плечи и затрясла:

— Как? Как ты можешь быть в этом уверена? Он может очнуться и поубивать всех вокруг! В нем может быть болезнь, которой ты уже заразилась, а может, и я тоже! — Она уже почти кричала, я никогда не видела ее в таком состоянии. Она набрала в грудь побольше воздуха, чтобы продолжить свою гневную речь, и в наступившей тишине мы услышали стонущий вздох. Мы одновременно обернулись к кровати.

Раненый пришел в сознание и смотрел на нас как затравленный зверек.

— Рийк не… — он начал говорить и закашлялся, сделал судорожный вздох и продолжил, медленно, с большим трудом. –…не болен, безопасен для вас. Пожалуйста, помогите, — он попытался улыбнуться и застонал.

Я вопросительно взглянула на матушку.

При Посвящении ошибок не бывает. Матерями становятся только те женщины, в которых материнский инстинкт и умение чувствовать боль других сильнее всех прочих качеств. Они не способны этому противостоять, в этом их главная сила и главная слабость.

Матушка присела рядом с ним на постель. Взяв за подбородок, развернула его лицо так, чтобы осмотреть рану.

— Веспа, погрей еще воды — ты плохо промыла. Сегодня я буду лечить тебя, мальчик, а завтра с утра буду думать, что с тобой делать.

Я облегченно перевела дух. Что-то внутри меня говорило, что я поступаю правильно, что этому мальчику, пусть он даже из чужой расы, нужно помочь. Чутью своему я всегда верю.

Уходя, я услышала его хриплое «спасибо».

========== Глава 2 ==========

Черный остров

Рийк

Оук опять перекинулся. Было плохо. Из него огонь так и брызнул, вся комната изнутри выгорела, от боли он страшно выл. Эти ждали, пока у него приступ не пройдет, и только потом вытащили — а у него пена изо рта капает, глаза закатились и кожа обгоревшая лоскутами висит. Обратно его не вернули: наверно, умер. Теперь из девятерых в нашем крыле осталось трое, и то Лаак не в счет: он уже меньше, чем половина, и говорить совсем не может.

Зато Суул может и говорит-говорит-говорит. Он слишком близко ко мне, в соседней комнате. Его безумный непрекращающийся шепот стал моим кошмаром, таким, от которого хочется проткнуть себе уши и выжечь мозг. Поэтому сегодня все время до прихода Ин-хе я сижу в углу, сжавшись в комок.

Он пришел и окутал все вокруг своим спокойствием. Стражи недовольно хмурятся: им не нравится, когда кто-то из нас покидает крыло не в связи с исследованиями, но Ин-хе умеет договариваться, он слишком полезен, ему можно все.

Он выводит меня на улицу из барака. И я начинаю дышать, быстро и глубоко, чтобы впрок набрать в легкие свежего воздуха, соленого и влажного. Мы выходим за территорию лагеря и садимся на камни у самого моря. Он всегда проводит занятия здесь.

— Ты ел сегодня? — Ин-хе вынимает из принесенной с собой сумки пару бутербродов.

Я не был голоден, но отказываться не стал: в бараке кормят куда как хуже. Пока я жевал, он достал свои инструменты и осмотрел меня. Ин-хе никогда не причиняет мне боль, в отличие от других. Может, потому, что он из орьявит, единственный на острове. Возможно, они все такие мягкие и улыбчивые, я не знаю. Среди нас нет ни одного с их генами, и говорят, это потому, что они способны скрещиваться с кем угодно, и потомки таких союзов всегда рождаются полноценными представителями расы. Даже с людьми это срабатывает.

— Ин, когда я смогу вернуться в общину? Ты же видишь, я не такой, как они. Я тут умру.

Он тяжело вздохнул.

— Рийк, как твои приступы?

— Стали сильнее и чаще, но это оттого, что я в бараке обреченных. Мне страшно — страх переходит в боль. Но ведь я не опасен, только себе плохо делаю. Ты обещал, что позаботишься об этом.

— Не все так просто, Рийк. Ты поел? Покажи мне, как у тебя сегодня с техникой.

Я становлюсь в стойку, пальцы начинают нагреваться. Я ненавижу огонь, но он течет в моих жилах — непрошеный подарок от расы моей матери. У меня не получается полностью подчинить его, как всем чистокровным миин’ах, а еще у меня нет их пророческого дара.

Я недосущество, выродок. Но пока я находился в общине, все было не так уж плохо. Там я был изгоем среди таких же изгоев, нас растили, неплохо учили, за нами наблюдали. Иногда я замечал в глазах Этих, работавших с нами, отвращение, но они никогда не позволяли проявляться ему в словах. Но рано или поздно общину покидали все: кто в шесть, кто в десять, а кто в восемнадцать лет. Умирали и отправлялись на кладбище, заболевали и переезжали в лазареты или начинали перекидываться, и тогда одна дорога — в барак обреченных. Перекинуться — значит потерять контроль над собой, подчиниться силе, уничтожающей все вокруг, или впасть в безумие. В моем случае это проявилось приступами боли, настолько сильной, что, не помня себя, я катаюсь по полу и вою. Эти решили, что рано или поздно вместе с болью из меня вырвется огонь или, что хуже, доставшееся от крови отца къерго. И в результате я живу в комнате с прозрачными стенами и мягким полом, мое тело постоянно исследуют. Эти не спускают с меня глаз, контролируют каждый вздох. Чистый ад. Ин-хе обещал мне, что сможет вернуть меня обратно. Я не очень-то в это верю, но все равно спасибо ему. Вот уж не думал, что единственное существо, которое мне захочется назвать другом, встречу в таком поганом месте.

Жжение в ладонях стало нестерпимым, с кончиков пальцев сорвался крохотный огонек, и тут же плечо скрутило приступом боли. Я выпал из стойки и, опустившись на землю, стал растирать сведенные мышцы.

— Все лучше и лучше, — Ин улыбнулся, ласково прищурившись. Когда он особенно доволен, его уши начинают мелко подрагивать, как сейчас. — Мальчик, ты меня радуешь.

— Та искорка, что возникла у меня в ладони, так тебя впечатлила?

— Искорка — только начало. Она говорит о том, что ты научился выпускать силу, а это прорыв, и я рад, что он наступил. Уже скоро ты сможешь контролировать себя, и тогда я поговорю с остальными. Возможно, тебе разрешат вернуться не только в общину, но даже в какой-нибудь из аркхов. Я бы смог забрать тебя с собой.