- Глупости! – потеряв терпение, отрезал де Шатопер. – Мне некуда забрать тебя, негде спрятать. Здесь ты будешь в безопасности, я, так и быть, не выдам тебя Тристану-Отшельнику, хотя и служу королю – однако ради тебя и просьбы святого отца готов один раз пренебречь долгом. На этом вынужден откланяться: капитан стрелков не может надолго покидать пост.

Фролло, давно ждавший подходящего случая выпроводить сыгравшего точно по нотам предназначенную ему роль мальчишку, тотчас распахнул дверь. Феб де Шатопер ретировался столь поспешно, что девушка успела лишь вскочить на ноги, кинуться вслед за ним – и угодить прямиком в объятия священника.

- Пусти, пусти меня!.. – благо, нужно было очень постараться, чтобы расслышать тихие восклицания бедняжки через тяжелую дверь, а значит можно было не опасаться быть обнаруженными. – Феб, мой Феб!

- Он ушел! – мужчина крепко держал отчаянно бившуюся в его руках красавицу, чувствуя, как непреодолимое желание поднимается из самой глубины его существа. – Успокойся же!.. Я ведь говорил, что ты не нужна ему, что он никогда не любил тебя!

Клод и сам не понимал, почему с его языка срываются эти злые, ревнивые слова. Он видел, какую боль причиняют они и без того убитой горем девушке, однако остановиться уже не мог:

- Твой капитан – пустышка! Все, чего он хотел, – забрать твою невинность, сорвать этот нетронутый цветок, чтобы наутро втоптать в грязь едва распустившийся бутон! Ты должна благодарить меня, что я помешал ему в этом…

- Лучше бы это сделал он! – вскричала обезумевшая от горя Эсмеральда. – О, да лучше я достанусь палачу, чем тебе!..

- Ну уж нет, даже не надейся, - жестко обрубил больно задетый архидьякон. – Ты дала мне слово, помнишь? Свою часть уговора я выполнил, девушка. Сегодня ночью ты выполнишь свою!

От этих страшных слов цыганка замерла, подняла все еще затуманенный слезами взор на священника – и обмякла, почти лишившись чувств от нервного потрясения и ужаса предстоящей ночи. Все поплыло у нее перед глазами, силы окончательно покинули хрупкое тело; она молила небеса лишь о том, чтобы умереть прямо сейчас. Феб не любит ее, а значит жить больше незачем; к тому же перспектива лечь в постель с погрязшим в грехе монахом казалась ей сейчас страшнее смерти, которая могла принести желанное освобождение от боли, страданий и сердечной раны.

Фролло аккуратно уложил плясунью, безмолвно шевелящую губами, точно она читала молитвы, коих никогда не знала, на тюфяк и осторожно провел пальцами по щеке; откинул со лба прядь черных волос. Сейчас эта дикая кошка казалась такой трогательно-беззащитной, что мужчина невольно проникся ее горем. Даже беспрерывно терзавшая его похоть куда-то испарилась, уступив место тихой нежности. Хотелось утешить ее, успокоить, стереть эти скорбные морщинки с милого личика: Клод что угодно бы отдал, чтобы увидеть ее улыбку, но мысль отпустить девушку, помочь ей бежать – без условий, ничего не требуя взамен – даже не пришла ему в голову. Он слишком долго боролся за возможность разделись с маленькой чаровницей сладчайший из грехов, слишком сильно страдал, слишком многое поставил на карту, чтобы теперь отказаться от всего этого. Нет, архидьякон ни за что на свете, будь ему даже обещано вечное спасение, не отказался бы от возможности провести с ней эту ночь.

Некоторое время он еще посидел рядом с Эсмеральдой, невидящий взгляд которой безразлично застыл; бережно поглаживал тонкую ручку. Наконец, поднялся:

- Мы поужинаем здесь, а после, под покровом темноты, вернемся обратно. Сейчас тебе опасно появляться в городе. Отдохни до вечера, постарайся поспать… Я вернусь к закату.

С этими словами он вышел из кельи, тихо прикрыв за собой дверь. Щелкнул проворачиваемый ключ. Цыганка осталась в одиночестве.

Полежав некоторое время, она, действительно, провалилась в глубокий сон. У молодого организма были свои понятия о том, как следует бороться с потрясениями: умирать он вовсе не хотел, а потому дал уставшему сознанию желанный отдых.

========== x ==========

Когда плясунья открыла глаза, в келье уже клубился вечерний сумрак. Она огляделась, силясь припомнить, где находится. Воспоминания вызвали мучительный приступ боли во впервые обжегшемся сердце, однако боль эта была уже вполне человеческой: с ней можно было жить – тоскливо, с подвываниями и острыми приступами хандры, с периодически проскакивающими мыслями о милосердной смерти, но все-таки можно. С тяжелым вздохом села Эсмеральда на тюфяке и попыталась решить, как же ей быть дальше, когда внезапно пронзила новая пугающая мысль: «Ночь! Священник!» Проклятье, как могла она дать столь опрометчивую клятву?! Что с ней теперь будет?..

Так и не успев ничего придумать, девушка услышала тихий шорох в замочной скважине. На пороге показался Клод с небольшой корзинкой в руках. Взглянув на съежившуюся от ужаса пленницу, он молча запер дверь и разжег огонь в жаровне. Веселые языки пламени разогнали по углам сгустившиеся тени; стало чуть теплее. Мужчина тем временем небрежным жестом освободил половину заваленного рукописями стола и начал извлекать обещанный ужин: чугунный котелочек, от которого ароматно пахло мясной похлебкой, хрустящий пшеничный хлеб, сыр, ветчину, сливы, кувшин десертного вина – никогда еще стол ученого-аскета не знал подобной роскоши.

Цыганка, к своему немалому удивлению, почувствовала, что и впрямь ужасно голодна. Да, какие бы страдания не подносила нам жизнь, не так-то просто выбить из молодого организма здоровый аппетит.

- Угощайся. Я ужинал внизу, в трапезной.

Архидьякон едва сдерживал зудящее нетерпение: ему хотелось сейчас же, немедленно, схватить неприступную красавицу за руку, увести в их скромное убежище и познать, наконец, все тайны ее восхитительного тела! Он горел, но впервые огонь этот не терзал, не мучил, а лишь подогревал негасимое желание, которое вот-вот должно было быть удовлетворено. Фролло опасался, что девушка останется в той же прострации, в какой он покинул ее утром, однако сейчас с удовольствием отметил, что она, похоже, поспала, и ее горе начало принимать форму вполне обычной тоски, свойственной всем юным разбитым сердцам.

Как ни старалась девушка растянуть ужин, все же через полчаса с едой было покончено. Она, однако, не спешила вставать из-за стола: сидела на шатком табурете, опустив глаза и боясь пошевелиться. За спиной послышался шорох:

- Надень, - священник протягивал ей знакомое монашеское одеяние и свой плащ.

Не поднимая взгляда, плясунья обреченно взяла рясу и натянула ее поверх своего наряда. Широкий плащ с низко надвинутым капюшоном окончательно скрыл женственную фигурку и прелестное личико, после чего мужчина крепко стиснул ее запястье и, заперев келью, повел за собой.

…Квазимодо, которому этой ночью не спалось, с тоской взирал на спящий Париж. Вдруг его единственный зоркий глаз выхватил в свете пузатой луны две поспешно пересекающие безлюдную площадь фигуры. В одной он без труда узнал своего приемного отца, а вот в другой… Сердце, сделав бешеный кульбит, с силой забилось о ребра в безнадежной попытке вырваться из плена стесненной груди. То была она – звонарь мог поклясться в этом!..

Не думая ни о чем, гонимый непреодолимой силой, что заставляет пса бежать вслед за хозяином, покуда не лязгнет натянувшаяся цепь, бросился горбун вниз по лестнице, прескакивая через две ступени и рискуя свернуть себе шею в темноте. Увы, путь с колокольни до ворот был неблизким. Когда он, наконец, выскочил на площадь, насмешница-луна по-прежнему серебрила серые камни, по которым минуту назад прошла цыганка, однако два существа, которых одних во всем мире любил Квазимодо, уже растворились в одном из многочисленных переулков. Бедняга бросился по той улице, по которой однажды шел, преследуя своего приемного отца, однако очень скоро удостоверился, что на сей раз архидьякон изменил маршрут. В отчаянии звонарь нечленораздельно закричал, воем изливая свое горе, и, сломленный, ничком упал на грязные, холодные булыжники равнодушной к его страданиям мостовой.