Плясунья с ногами забралась на кровать, сжавшись в испуганный, колючий комок, и исподлобья глядела на медленно приближающуюся тень.
- Не подходи! – взвизгнула она, еще плотнее прижимаясь к стене.
Клод остановился.
- Фонарь, - сумел выдавить он из себя одно-единственное слово.
Непонимание промелькнуло во взгляде несчастной, однако миг спустя она ткнула дрожащим пальчиком на столик. Действительно, выпивший все масло потухший светильник обнаружился там. Вцепившись в этот спасительный якорь, Фролло быстро спустился вниз, точно боялся девушку не меньше, чем она его.
Вновь он долго возился с огнивом. Озноб постепенно охватил все тело: архидьякона кидало то в жар, то в холод; руки не слушались. «Надо бы развести огонь в жаровне», - мелькнула мысль. Действительно, света и тепла от нее было бы куда больше. Правда, в доме почти не было дров. Мужчина вдруг с мучительным стыдом осознал, что, с нетерпением ожидая свою невольную гостью, он совершенно не позаботился о самых элементарных удобствах. Ничего, все это легко поправить!
Разведя крохотный огонек в небольшой жаровне, священник огляделся, блуждая пустым взглядом по небогатой обстановке. Наконец, когда взор его упал на тяжелую корзину, брошенную у порога, Клод заметно оживился и направился наверх.
- Пойдем! – повелительно бросил он, однако упрямица и не думала шевелиться.
Архидьякону пришлось взять ее за руку и, точно маленькую, упирающуюся всеми лапами кошку, тащить за собой. Усадив строптивицу за стол, Фролло начал быстро извлекать снедь. Содержимое корзинки оказалось для него такой же неожиданностью, как и для Эсмеральды: с трудом соображая, что делает, он, совершив набег на монастырскую трапезную, просто покидал туда первое, что подвернулось под руку. Удивленные послушники и монахи не посмели задавать вопросов архидьякону Жозасскому, которого, как они знали, постигло ночью страшное несчастье.
Итак, в корзинке оказалась пара караваев пресного хлеба, маленькая головка сыра, несколько яблок и кувшин с разбавленным вином. Измученная жаждой, девушка с жадностью вцепилась в последний и припала к глиняному краю, не утруждая себя поисками кружки. Клод видел, как стекали багровые в отблесках пламени, тоненькие струйки расплескавшегося вина по нежной шейке, как исчезали они за воротом грубой тюремной рубахи, как, наверное, ласкали сейчас девичью грудь… Он судорожно втянул воздух и резко отвернулся, услышав вскоре, как звякнул о столешницу наполовину опустошенный сосуд.
- Ешь! – голос его сделался грубым от с трудом сдерживаемого желания.
Однако цыганка, хотя была голодна, и не думала притрагиваться к пище.
- Ешь, или я сам накормлю тебя!.. – кипевшая в душе несчастного страсть вылилась в едва сдерживаемую ярость.
Испуганная этим обещание ничуть не меньше, чем сверкнувшими вожделением расширенными зрачками обернувшегося Фролло, Эсмеральда нерешительно потянулась к хлебу. Отломив полкаравая, она начала есть, сначала заставляя себя глотать, но постепенно со все большей жадностью впиваясь в мягкое тесто. Вскоре она вцепилась второй рукой в неровный ломоть сырной головки, ощущая, как приятное тепло расползается по насквозь продрогшему и изнуренному телу. Священник по-прежнему сверлил ее немигающим взглядом, однако цыганка старалась не думать об этом и, опустив глаза, утоляла голод.
- Долго ты собираешься держать меня здесь? – осмелилась спросить красавица, когда с ужином было покончено, а ее мучитель по-прежнему не проявлял признаков жизни.
Долго?.. Он и сам не знал ответа на этот вопрос. Теперь, когда желанная добыча была отдана судьбой в его руки, священник оказался в тупике и не понимал, что же делать дальше. Она глуха к его мольбам, равнодушна к его любви, безжалостна к его страсти… Как может он, несчастный грешник, вероотступник, растопить это ледяное сердце?..
Сделав пару торопливых шагов, мужчина пал на колени, стискивая ледяными пальцами запястья онемевшей от ужаса плясуньи, и с мольбой заглянул в ее глаза.
- О, что же мне сделать, чтобы ты перестала бояться меня?! – с тоской воскликнул он.
- Отпусти меня!.. – низким от гнева и испуга голосом откликнулась та.
- Если бы я мог! – глухо произнес мученик, утыкаясь лицом в ее едва прикрытые длинной рубахой колени. – Если бы я только мог жить без тебя, дитя, я бы давно это сделал! Разве ты не видишь: я более не принадлежу себе. Неумолимый рок столкнул нас однажды и не разжимает свои стальные когти… Ты, конечно, была создана нечистым на мою погибель; но ты и сама погибаешь!.. Разве не вижу я, не понимаю, сколь отвратительна эта порочная тяга служителя церкви к нетронутому дикому цветку, к языческой богине, что не уступит в целомудрии Святой Деве?! Но что я могу поделать, девушка?.. Враг человеческий сильнее меня. В своей гордости я полагал себя выше прочих, почитал себя чище грешников, погрязших в мирских страстях, лучше, достойнее их – и вот Господь поставил меня на место… Ты видишь, я на коленях готов умолять тебя о любви! Я презрел давно священные обеты; я забросил науку; когда я молюсь, перед глазами стоит твой лик, а вовсе не Богоматери… Пусть я сгорю в аду: мне не нужен отныне Рай, если в нем нет места тебе, маленькая чаровница! Ты боишься меня, презираешь. Но знай: тебе и в смерти не ускользнуть от меня – и там, за пределом, я буду преследовать тебя, точно верный пес, точно Цербер, ревностно охраняющий сокровище дракон… Пусть ты не подпускаешь меня к себе, пусть!.. Но, если я не могу овладеть тобой, то и другим не позволю коснуться тебя, слышишь?!
Хриплый шепот, постепенно нарастая, перешел чуть ли не в отчаянный крик. Эсмеральда безуспешно пыталась вырваться из цепкой хватки, едва ли понимая, что говорил ей этот человек. О, за что же он так мучает ее, почему не дал просто умереть?!
Резко поднявшись, теряющий рассудок Клод притянул к себе извивающуюся цыганку и впился жадным поцелуем в беззащитную шейку, за что тут же получил весьма чувствительный удар туда, где меньше всего его ожидал. Взревев, мужчина отскочил и, скорчившись от боли, одарил девушку таким яростным взглядом, что у той невольно похолодело сердце: что же она наделала?! Он был всего лишь жалок, а теперь своим неосторожным движением она вполне может спровоцировать его на жестокость – кто знает, что на самом деле таится в глубинах этого много лет спящего вулкана, какой огонь кипит в его жилах, подобно расплавленной лаве?..
- Ты хотела знать, сколько я продержу тебя здесь? – клокотавшим от боли и гнева голосом вопросил Фролло. – Так знай: ты выйдешь отсюда не раньше, чем согласишься принадлежать мне! Слышишь, ведьма?! Тебе придется отдаться мне, иначе я не отпущу тебя!
- Я скорее умру, чем соглашусь стать твоей! – запальчиво возразила непокорная прелестница.
- Умрешь? – зловеще прохрипел ее мучитель. – Что ж, пусть так! Но в этом случае тебе до смерти предстоит жить здесь!
- Так значит, я променяла одну тюрьму на другую!.. Жить в этой клетке, терпеть твое присутствие – о, сжалься же, сжалься, если ты и вправду любишь меня! Лучше отдай меня палачу – право, это будет милосерднее!
- И смотреть, как тебя повесят? Никогда! Сжалилась ли ты надо мной, когда я на коленях молил тебя не отвергать мою любовь?! Нет. Так почему ты ждешь пощады от меня? Завтра я принесу тебе все необходимое. А ты подумай – и крепко подумай! – сколько ты, вольная ласточка, готова провести в этих стенах? Уверен, не пройдет и дюжины дней, как ты станешь гораздо более сговорчивой, маленькая колдунья!
С этими словами архидьякон Жозасский покинул оторопевшую от его слов пленницу, не забыв запереть за собой дверь, а сокрушенная этим посулом девушка склонилась над столом, точно не выдержав тяжести жестокого обещания, и горько заплакала, уронив голову на тонкие руки.
Вылетевший из дома священник бросился прочь, будто спасался от осиного роя – точнее, от одной маленькой пчелки, безжалостно жалящей в самые уязвимые места. Гнев постепенно уступал место привычной скорби, приправленной, для разнообразия, горечью утраты. О, на что он рассчитывает!.. Да она и вправду скорее умрет, нежели отдастся ему! Взять ее силой?.. Оказывается, и это не так-то просто: маленькая ведьма сопротивляется, как дикая кошка! Связать ее, лишить этой последней возможности защитить себя?.. И воплотить самые потаенные свои фантазии, увидеть обнаженным это восхитительное тело, прижать к себе трепещущую жертву, одарить неистовыми ласками извивающуюся красавицу, сорвать, наконец, этот нетронутый цветок… Вставшие перед внутренним взором картины, одна сладострастнее другой, вырвали из груди несчастного глухой стон, заставив в который уже раз стиснуть ткань многострадальной сутаны. Искушение вернуться и наброситься на строптивую девчонку было неимоверно велико, однако святой отец упрямо продолжал чуть ли не бегом шагать в сторону Собора Парижской Богоматери. Она все равно уступит, рано или поздно! Эта вольная пташка не сможет долго сидеть в клетке. Своей несдержанностью он не только окончательно оттолкнет ее – о, какая, к черту, разница, у них все равно не может быть никакого будущего! – но он попросту сломает этот хрупкий молодой побег, своими руками выроет ей могилу. А после всего пережитого – после пытки, свидетелем которой он был, после того страшного дня, в течение которого пребывал в уверенности, что цыганка мертва – Клод твердо знал, что ее боль – это теперь и его боль тоже. Ее смерть заберет двоих… «Точнее, троих», - грустно поправил он сам себя, вспомнив вдруг о Квазимодо, что с такой самоотверженностью защищал свою прекрасную подругу.
