До того времени любое предложение об изменении системы собственности сразу наталкивалось на следующее возражение: альтернативные правила собственности хотя и желательны, но неосуществимы, потому что будут подорваны существующие стимулы. Частная собственность, по-видимому, единственная мера, побуждающая людей к упорному труду. Были попытки наладить коллективное хозяйство, но они провалились. Коммунары начинали со взаимной благожелательности, все были счастливы все делить и получать поровну, но через год-другой начинались ожесточенные свары. Кончалось это тем, что коммунальное имущество делили или «приватизировали», и все расходились в разные стороны. (В главе 9 мы увидим, что именно так случилось в коммуне, организованной Робертом Оуэном в Индиане.)
Теперь появилась обнадеживающая перспектива: прогресс. В прошлом человек был эгоистичен, да он и сейчас таков (в «настоящем несовершенном»). Но будущее будет иным – «будущим совершенным». Невозможно изменить природу человека? Отнюдь! Однажды моральное развитие человека восторжествует над первородным грехом. И вот тогда-то частная собственность окажется ненужной. Интеллектуалов очень воодушевляло новое видение, манившее перспективой перестроить общество на совершенно новых основаниях и воспитать нового человека. Надежда на будущее заменила поэтическую мечту о прошлом. На место ностальгии пришел оптимизм.
Откуда пришла вера в то, что человеческую природу можно переделать? Ричард Пайпс из Гарварда выдвинул интересное предположение, что важную роль в этом сыграл Джон Локк[26]. Это звучит парадоксально, потому что Локк был великим защитником прав собственности. Возможно, он заложил также основы и современных аргументов в пользу собственности, и позднейшего ее отрицания. Его «Опыт о человеческом разумении» (1689)[27] наметил путь к вере в то, что природу человека можно переделать. Опровергая предположение о существовании «врожденных идей», Локк доказывал, что все наше знание и понимание мы получаем из чувственного опыта. В изначальном состоянии, полагал он, «ум есть, так сказать, белая бумага без всяких знаков и идей»[28].
Здесь Локк открыл путь ряду самых современных идей, в том числе и радикальному материализму. (Сам он в этом отношении был агностиком и полагал, что «мы никогда не сможем знать, способно чисто материальное существо мыслить или нет».) Но было и кое-что еще: имея возможность контролировать воспринимаемую чувственную информацию, намекал он, мы сможем манипулировать содержанием нашего ума. «И если бы только это стоило делать, – пишет он, – то с ребенком, без сомнения, можно было бы устроить так, чтобы до достижения зрелого возраста он имел лишь очень мало даже обыкновенных идей»[29].
Наибольшее влияние «Опыт» Локка имел во Франции, где книга была опубликована в 1700 году. Философы Просвещения быстро осознали открываемые ею перспективы. Среди них был Клод Гельвеций, работа которого De l’esprit («Об уме») была опубликована в 1758 году. «Локк открыл путь истине», – писал Гельвеций, немедленно увидевший возможные последствия. Если наши мысли – это функция получаемых нами впечатлений, тогда с помощью законодательства можно контролировать то, что люди будут знать и переживать. А это значит, что людей можно улучшить. Не с помощью религии, добавлял он. Потому что «не от религии, не от того, что называют нравственностью, …но только от одного законодательства зависит то, что люди считают грехами, добродетелью и счастьем»[30]. Манипулируя тем, что мы сегодня назвали бы «обучающей средой», людей можно формировать по тому или иному образцу. Фактически он заявил, что обучением можно добиться чего угодно. («L’education peut tout!») В ХХ веке эти идеи были доведены до конечных логических выводов – в лагерях по исправлению и перевоспитанию.
Основатель русского марксизма Г. В. Плеханов включил в свои «Очерки по истории материализма» восхитительное эссе о Гельвеции. «Принимая принцип “чувственного ощущения”, он показал себя самым последовательным и логичным из материалистов XVIII века»[31], – написал Плеханов. Получилось так, что эту свою работу он написал в Женеве в 1895 г. В тот год и в том же городе он встретился и подружился с близким по духу революционером – Владимиром Ильичом Лениным.
Вера Гельвеция в то, что с помощью законодательства можно изменить человеческую природу, была «одной из самых революционных идей в истории политической мысли», – писал Ричард Пайпс, который, по-видимому, первым отметил роль Гельвеция как промежуточного звена между Локком и Лениным. «Экстраполяцией эзотерической теории познания была создана новая политическая теория, имевшая самые знаменательные практические последствия»[32]. У политики появилась принципиально новая задача – сделать человека добродетельным.
На Западе институт собственности более тысячи лет поддерживало учение о первородном грехе, утверждавшее, что человеческая природа глубоко порочна. Новая вера в то, что с помощью одного лишь законодательства можно справиться с природным несовершенством, показалась бы древним мыслителям не только абсурдной и ребяческой, но и нечестивой и даже еретической. Но после Французской революции и с распространением новых идей собственность стала предметом нападок. В конце концов если человеческую природу так легко изменить, то старый аргумент – о тщетности попыток изменить то, что установлено Богом, – начинает выглядеть просто реакционным.
Частную собственность критиковали и прежде, а отстаивали ее по меньшей мере со времен Аристотеля. Но бешеный натиск социалистов XIX века – Годвина, Оуэна, Маркса и других – был беспрецедентно силен. В результате собственность оказалась под огнем прежде, чем удалось проанализировать и защитить сам принцип частной собственности. В свое время Цицерон и другие сказали несколько хороших слов в ее пользу. Сам Локк защищал распределение благ, первоначально предназначавшихся в общее пользование: «Разрешается, чтобы вещи принадлежали тому, кто затратил на них свой труд, хотя до этого все обладали на них правом собственности»[33]. Давид Юм защитил существующее распределение собственности – и его аргумент, естественно, был по душе всем, кто унаследовал большие состояния[34]. В следующем поколении сэр Уильям Блэкстон сформулировал массу относящихся к собственности правовых норм[35]. Но, когда началось наступление марксизма, не нашлось никого, кто предостерег бы о катастрофических последствиях, которые повлечет отмена частной собственности.
Утверждение социалистов, будто с уничтожением частной собственности на средства производства объем производства вырастет, казалось явно абсурдным, однако его начали повторять все больше людей. Поскольку собственность возникла в силу несовершенства человеческой природы, укрепилась странная идея, что отмена собственности послужит стимулом для преображения человека. Этот ложный довод помог узаконить резкие преобразования, вскоре начатые большевиками. Началась их 70-летняя попытка организовать жизнь без частной собственности. В этот период установилось что-то вроде табу на обсуждение института собственности, сохранявшее силу на протяжении всего этого периода. Был запущен многообещающий эксперимент, а лабораторной площадкой стал Советский Союз.
Энтузиасты совершали вылазки в «будущее» и возвращались с оптимистическими репортажами. «Цементное тесто в точности подобно человеческой природе, – написал Джордж Бернард Шоу в 1931 году по возвращении из СССР. – Его можно скручивать, разглаживать и придавать любую форму, какую захотите; когда же вы придали ему форму, оно держит ее так хорошо, что кажется, будто оно всегда было именно таким»[36]. Он добавляет, что Советское правительство «очень хорошо поработало над формой русского цемента… и он схватился очень прочно и породил совершенно особую породу животных». В конце 1991 года Борис Ельцин говорил о советском опыте именно как об эксперименте[37]. Он высказал сожаление, что его сначала не опробовали в меньшем масштабе.
