Хорошо известно, что общность имущества не разрушила традиционную семью, хотя неработающие дети живут за счет своих родителей. Но это особая статья. Семейные узы настолько сильны, что сглаживают чувство несправедливости, столь пагубное в случаях «безбилетничества» в группе с менее тесными связями. Малые дети беспомощны, и родители не возражают против такой «эксплуатации». Но даже в этом случае родительский контроль становится необходимым, когда дети подрастают. К тому же семьи достаточно невелики для того, чтобы такой контроль был возможен. В семье с двумя детьми на каждого потенциального «вора» приходится по одному «полицейскому».
Проблемы коллективной собственности вполне объясняют то, почему племенной строй жизни везде и всегда будет экономически отсталым. Племенем можно считать любую группу, в которой люди связаны отношениями, близкими к семейным, но достаточно обширной, чтобы жесткий контроль ее лидера не распространялся за пределы его ближнего круга. По этой причине «безбилетничество» становится неизбежным. В 1833 году писатель Джон Уэйд кратко описал влияние коллективной собственности на племенную жизнь. В своей «Истории среднего и рабочего классов», этой давно забытой классике второго ряда, он пишет: «Член племени не знает ни свободы, ни безопасности; он раб каждого своего соплеменника, который окажется сильнее и захочет принести его в жертву своей похоти, гневу или мстительности. Его обеспеченность средствами к существованию, включая одежду, пищу и кров над головой, столь же ненадежна, как его свобода и безопасность. Когда права собственности не признаются, ни одну вещь никто не может назвать своей собственной. Если человек обрабатывает клочок земли, у него нет уверенности, что ему позволят воспользоваться плодами своих трудов; если благодаря упорству и ловкости он сможет охотой и рыбалкой создать запас провизии, то у него нет уверенности, что от него не потребуют поделиться с чужаком. Когда все общее, отнять – это значит не ограбить, а поступить по-товарищески; поэтому не существует ни рачительности, ни заботы о будущем; единственно разумной целью здесь может быть удовлетворение непосредственных желаний, а все выходящее за пределы этого является невыгодным – потому что ненадежным – накоплением[111].
Логика коллективной собственности впервые была изложена письменно незадолго до появления книги Уэйда. Уильям Фостер Ллойд сделал это в двух «Лекциях о силах, сдерживающих рост народонаселения», прочитанных в 1832 году в Оксфордском университете. Когда люди соглашаются работать совместно, говорил он, а результат труда становится общей собственностью, лишь малая часть любого дополнительного усердия достанется тому, кто его проявил. Когда участников много, «стимулы к экономии» исчезают совершенно. «Когда общество устроено таким образом, – добавляет он, – что результаты индивидуальных усилий размазываются по всему обществу, а не достаются тем, кто их предпринял, будущее исчезает из расчетов»[112].
Затем началась поразительная по своей глубине амнезия, соответствующая периоду интеллектуального пренебрежения к собственности. Центральная идея Ллойда была забыта. Но в 1960-х годах с разницей меньше чем в год, независимо друг от друга вышли две важные статьи на ту же тему. Первую, «К теории прав собственности», опубликовал в 1967 году в American Economic Review экономист Гарольд Демсец, работавший тогда в Чикагском университете. В 1968 году профессор Калифорнийского университета Гарретт Хардин опубликовал в журнале Science статью «Трагедия общинных выгонов». В следующие десять лет ее перепечатывали более 50 раз[113].
Демсец проанализировал демографические материалы о развитии частной собственности у индейцев-монтаньяров в Квебеке. До контактов с европейцами эти племена, судя по всему, не знали частной собственности. Относящиеся к 1630-м годам записки путешественника не содержат упоминаний о частной собственности у них, нет таких упоминаний и в записках иезуита, жившего в этом племени в 1647 году. Монтаньяры охотились только ради еды и небольшого количества шкур, из которых изготавливали одежду. Но в XVIII веке появляются свидетельства о том, что семьи разграничили свои охотничьи угодья. Небольшие группы начали охранять свои территории от чужаков. Бобровые плотины помечались особыми знаками. Семьи берегли их и жестоко преследовали нарушителей.
Почему монтаньяры приватизировали бобров? Прибытие европейцев создало повышенный спрос на бобровые шкуры; появилась возможность обменивать их на новые товары. Охота на бобров стала более интенсивной. Проблема возникла из-за «бесхозности» бобров: так как каждый охотник действовал изолированно и бесконтрольно, никто не заботился о сохранении популяции животных. Каждый был заинтересован добыть как можно больше шкур, потому что приватизировались выгоды от их продажи. Но издержки, то есть уменьшение численности бобров, несло племя в целом. По этой схеме пушной зверь был бы полностью истреблен.
Установление частной собственности сопряжено с определенными издержками. Стоит объявить о сокращении объема добычи, как тут же появятся нарушители; на деле каждому нарушителю выгодно, чтобы другие соблюдали ограничения. Следить за соблюдением договоренности – дело хлопотное и ненадежное. Охотникам пришлось бы тратить свое время на наблюдение за действиями других охотников. Огораживать места охоты слишком дорого. Таким образом, «теория», которую Демсец вынес в заголовок статьи, сводится к тому, что приватизация возможна только если ее выгоды превышают ее издержки. Именно это и произошло при появлении торговцев мехами. Рост ценности шкур создал стимулы для приватизации охотничьих угодий.
Проблема этой теории – как и любых иных построений в области теорий экономики и права – в том, что очень трудно или даже невозможно оценить величину выгод и издержек. Теорию нельзя проверить. Если мы пришли к выводу, что выгоды стали больше, чем издержки, только потому, что перед нами факт приватизации охотничьих угодий, и ничем другим этот факт не объяснить, значит, мы попали в замкнутый круг. И все же приведенный здесь анализ Демсеца важен, потому что привлек внимание экономистов к влиянию разных форм собственности на стимулы, а также к издержкам, связанным с изменением формы собственности.
Статья «Трагедия общин» рассматривает ту же проблему под другим углом. Автора интересовали главным образом стимулирующие воздействия, создаваемые коллективной собственностью на пастбищные земли, и их влияние на окружающую среду. В условиях свободных земель нормой будут обширные семьи, потому что индивиды на общинной земле смогут приватизировать выгоды и «экстернализовать» издержки своей хозяйственной деятельности. При сравнительной малочисленности населения коллективная собственность на пастбищные земли может работать вполне удовлетворительно. То, как жители американского фронтира относились к отходам, не имело значения. «Проточная вода самоочищается каждые десять миль»[114], – сказал бы дед Хардина; и в его время так оно и было. Но с ростом населения природные процессы перестают справляться с отходами, «требуя заново определить права собственности». Если этого не делают, неизбежно возникает «трагедия общинных выгонов»: «Представьте себе доступное всем пастбище. Очевидно, что каждый скотовод попытается держать на общем пастбище как можно больше скота. Такое положение дел может сохраняться веками, потому что войны, браконьерство и болезни удерживают численность и людей и скота ниже потенциальной емкости экосистемы. Наконец приходит день, когда реальностью становится давнишняя мечта о социальной стабильности. В этот момент внутренняя логика коллективного землевладения безжалостно приводит к трагедии. Будучи существом рациональным, каждый скотовод стремится максимизировать свою прибыль. В явном или неявном виде, сознательно или не совсем он задается вопросом: “Какая мне польза от того, что я добавлю в стадо еще одно животное”»[115].
