…а лампочка яркая. Слишком даже яркая для этой конуры. И в свете ее видна каждая трещина, каждый излом. Неровность стен. Ямины на полу. Шрамы на дереве. Кто-то выцарапал неприличное слово, и не понятно, чем, если острые вещи должны были изымать при обыске.
Вересковскому оставили ремень.
И пальто.
Шнурки в ботинках.
Его вообще досматривали?
- Вечер добрый, - сказала Катарина ровным тоном.
Вересковский не пошевелился. Ну да, для него вечер вряд ли был добрым.
Катарина присела.
…нарушение правил.
…и пусть лодыжку Вересковского опоясывал стальной браслет, но длины цепочки хватит, вздумай он напасть на Катарину.
Не нападет.
Она чуяла это. И его растерянность, которая еще чудом сохранилась, и было бы непозволительно этим чудом не воспользоваться.
- Ты ее убил?
Его надо было вывести из этого заторможенного состояния. И Вересковский пошевелился.
- Что? – вяло спросил он.
- Нинель. Ты ее убил? – Катарина протянула шарф и носовой платок. – Возьми. Руки грязные.
- Это кровь.
Он по-прежнему был заторможен. Он медленно взял платок и смял. Расправил. И снова смял. Разложил на коленях.
- Я ее любил.
- Я знаю.
- А она любила меня. Раньше. Давно.
Он тер платком мизинец. Сосредоточенно, будто не было дела серьезней.
- Когда?
- Давно, - Вересковский уставился на Катарину. – Ты понимаешь?
- Понимаю. Конечно, я понимаю, но все равно расскажи. Что случилось?
- Она была такой красивой, - Вересковский лег, сложив руки на животе. С немалым трудом, но он пристроил скованную ногу. – Удивительной… и на нее все смотрели… всегда смотрели… я ревновал… конечно, как было не ревновать? Я верил… верил, сколько мог… а она… она говорила, что сплетни, просто сплетни.
Катарина не торопила.
Слушала.
Может, та прошлая история к нынешнему убийству отношения не имеет, но…
…дядя Петер говорил, что нельзя спешить с выводами. И вообще спешка никогда ни к чему хорошему не приводила.
- …у нее платье новое, в горох. Белое, а горох красный… поясок… чулочки… откуда чулочки? У нее мать скупая, никогда не давала денег, особенно на глупости, а платье это глупости… она мне глаза и открыла… ключики от квартирки… Нинель квартирку сняла… матери денег не дала… та злилась… сказала, что я дурак… и дураком помру… пошел… а там она с любовником… жирный такой, но при должности, при возможностях… мне только за ручку подержаться, в щечку поцеловать, а под ним пыхтела… отвратительно… я ему рожу начистил… Нинель орала… о, как она верещала… хотел ее придушить, но рука не поднялась… зря не поднялась…
- Тогда?
- Никогда… думаешь, не понимаю, что ты делаешь? Харольд прислал? За признанием? А вот хрен ему, не признание…
Он скрутил кукиш, на миг став прежним.
- Тебе велено…
- Кем велено?
Вересковский будто не услышал вопроса.
- Она меня сама нашла… в буфете… изменилась… постарела… и не замужем… все выбирала, выбирала. Знаешь, я сначала обрадовался даже… это как высшая справедливость… и когда она меня на свиданку позвала, пошел… раз пошел, другой… она сладкая, что мед… может, приворожила, как думаешь?
- Кто тебе велел…
- Приворожила, - перебил Вересковский. – Точно. Сука такая… всегда была, а я наивный… за что и поплатился. Не надо меня жалеть, не люблю я этого… сегодня сказала, приходи… пришел. Дверь открыта, а там он…
- Кто?
- Ты знаешь, - губы его растянулись в резиновой улыбке. – Сидит над нею… и говорит, вот тебе нож, возьми и убей эту суку.
- А ты?
- А что я? Я взял и убил. Она ведь в самом деле всю жизнь мне… из-за нее не женился… ни детей… никого… кто обо мне горевать станет? Никто… и ты не горюй.
- Кто тебя…
- Тихо, - Вересковский прижал палец к губам. – Все узнаешь в свое время… все узнаешь… вот скажи, зачем ты в этот гадюшник полезла-то? Сидела б со своими бумажками, и Нинель живой осталась бы… и я…
Он вдруг закашлялся, и кашель этот выгнул худое тело Вересковского дугой.
- Врача!
Крик Катарины потонул в камне стен. Она попыталась остановить это, но…
…кровь пошла горлом.
…и из ушей… из глаз… и глаза эти сделались черны.
Она уже видела такое.
И увиденное напугало. Заставило отступить к двери, повторяя слабо:
- Врача…
…врача не было.
…как ни странно, Харольд на самоуправство этакое не разозлился. Хмыкнул. Окинул Катарину холодным взглядом и сказал:
- Раз такая любопытная, то теперь и пиши отчет…
- Отчет?
Она все еще не могла прийти в себя.
- Отчет, отчет… как оно было…
- А как оно было? – дрожь удалось успокоить.
- Обыкновенно. Сначала убил любовницу из ревности. Потом раскаялся и отравился неизвестным веществом…
…выходило все удивительно просто. Но стоило Катарине открыть рот, как Харольд прижал к этому рту палец:
- Осторожно, девочка… хотя бы раз в своей никчемной жизни послушай старших…
Вместо эпилога.
Он смотрел на девушку.
Та была… нет, не прекрасна.
Симпатична?
Пожалуй.
Крупновата. Тяжеловата в кости. Массивна чересчур. Лицо с крупными грубоватыми чертами. Нос приплюснутый. Подбородок с ямочкой и второй, наметившийся под первым. Подушки щек…
…надо будет попросить, чтобы и на внешность обращали внимание, а то…
Шея короткая.
И грязная.
Он аккуратно, одна за другой срезал пуговки ее уродливого платья.
- Никогда не стоит спешить, - он говорил.
Не для себя.
Для того, кто сегодня готов переступить черту…
…он надеялся, что тот готов, что два года не прошли даром.
- Спешка означает, что ты плохо подготовился…
Пуговицы падали не на пол, но в коробку, которую он доверил держать. Глухой звук, неприятный, и ученик всякий раз вздрагивал.
Не ошибся ли?
Не то, чтобы это так уж сильно беспокоило, но… все-таки времени жаль. Да и игра затевается интересная, будет жаль отложить ее еще на год-другой. И, следовало признать, что вся его натура требовала того, что должно было произойти в ближайшие полчаса.
Он зажмурился, представив себе, как это будет. И горячая волна возбуждения поднялась изнутри. Во рту пересохло, а сердце застучало быстро… пожалуй, это волнение – единственное, которое он был способен испытать.
- Возьми нож, - он отступил, предоставляя ученику право сделать первый разрез. – Держи крепко. Помни, о чем мы говорили… она – всего лишь груда плоти…
- Д-да…
Узкий клинок взрезал ткань легко. Та трещала. И разрез получался ровным. Это хорошо. Значит, руки не дрожат.
Пока не дрожат.
- Посмотри на это, - он приобнял ученика, наклонился к покрасневшему его уху, такому горячему. – Посмотри и скажи, что ты видишь.
- Женщину…
- Мясо. Ты видишь перед собой всего-навсего мясо…
И тело нехорошо.
Рыхловатое. Еще девичье, но уже начавшее расползаться. Грудь обвислая. Дрябловатый живот, который и на столе выделялся белесою горкой. Бедра. Черный треугольник волос, на который ученик уставился жадно…
- Это мясо мнит себя разумным. Это мясо полагает, будто бы ему позволено… - он нашептывал слова, которые говорил не раз и не два, и дыхание ученика выравнивалось. – Вспомни, сколько раз подобные ей унижали тебя… смеялись над тобой… за твоей спиной перешептывались… обсуждали… они не понимали, не желали понимать, кто ты есть на самом деле…
Ученик сглотнул.
- Не спеши, - он удержал руку, которая дрогнула и оставила на белой коже тонкий порез. Вид крови заставил ученика оцепенеть.
Плохой признак?
Хороший?
Кричковец был талантлив, но… он решил, будто умнее своего учителя, за что и поплатился. Этот же… этот другой по натуре, он трусоват, что в какой-то мере хорошо.
Управляем.
И голоден… он сам не понимает своего голода, но сегодня все изменится.
