И скорее всего завтра же Вересковского переведут…

- Не при чем… и при всем… молоденькая девочка, появившаяся в управлении… протеже старого приятеля… не знаю, какие у них там были дела, но любому другому Харольд отказал бы. Когда пришло письмецо от твоего учителя, он на три дня в запой ушел. А этакое с ним редко приключается. Еще плакался, что старые дела не дают покоя… потом тебя вызвал. И мне велел приглядывать… мол, что ты говорить станешь.

- Говорить?

- Говорить. Делать, - Хельга скорчила гримаску, - не притворяйся более глупой, чем ты есть на самом деле. Твой учитель что-то знал про Харольда, что-то такое, что и спустя годы могло расстроить его карьеру, если не хуже. Я успела изучить этого ублюдка лучше, чем он сам. И поверь, он перепугался. И мне хотелось бы знать, чего?

- Не имею представления.

- Не веришь? Конечно… у тебя нет причин… или не знаешь? Если бы знала… он ведь специально на тебя их натравил, дал добро, унижал… ты терпела… милая девочка. Мне порой было тебя жаль.

- Неужели? – не удержалась Катарина.

- Было… хотя редко, да… очень и очень редко… видишь ли, я ревнива. А он, когда уверился, что угрозы ты не представляешь, стал смотреть на тебя как мужчина на женщину…

Она сделала глубокий вдох и стиснула руку Катарины так, что стало больно. Острые ногти Хельги впились в кожу, будто желая пробить ее.

- Он хочет избавиться от меня.

- Глупости.

- И речь отнюдь не об увольнении. Видишь ли, я действительно сумела стать его правой рукой… а местами и головой, хотя этого он и под угрозой смерти не признает…

…интересно, чем князь занимается?

Спать лег?

Время раннее и, скорее всего Особый отдел, который за ним присматривает – в этом Катарина не сомневалась – найдет, чем развлечь высокого гостя. Думать об этом было неожиданно неприятно.

- Он не посмеет уволить меня, слишком труслив. Он понимает, что терять мне нечего… разве что свобода, но я давно уже не свободна, да и… сделок никто не отменял. Если я раскрою рот… - теперь усмешка стала нехорошей, и Катарина даже немного пожалела начальника.

- Он все-таки иногда способен думать… и думал уже… и скорее всего пришел к тому же выводу, что и я… меня надо убить.

- Вы…

- Думаешь, Вересковский сам на это пошел? – Хельга сменила тему разговора. И руку Катарины выпустила. Пошевелила пальцами. Пожаловалась. – Затекли. И руки у меня мерзнут. Говорят, сосуды слабые… ты, деточка, руки береги, по ним возраст женщины понять куда как легче, чем по лицу… да… еще пять лет у тебя есть… десять от силы, и станешь третьим сортом.

-Что?

- Ни семьи. Ни детей. Только работа и слава безумной дурочки, которая семью и детей на эту вот работу поменяла. Может, случайный любовник, если повезет… береги руки. И себя… и послушай. Я не хочу войны, но и покорной жертвой не стану. У меня есть чем прижать Харольда, только… того, что я знаю, не достаточно… он тоже знает, что я знаю… и побаивается, а надо, чтобы боялся… так боялся… до икоты, до белых колик… помоги!

- Я не понимаю, о чем вы…

- Не понимаешь? Или не хочешь? – цепкий взгляд. Темный. Ни злости. Ни ненависти. Ничего. Пустота одна, будто бы только сейчас у Катарины получилось заглянуть в Хельгу настоящую.

Выгоревшую.

Хельга кривовато усмехнулась.

- Я дам тебе время подумать. Недолго… а пока… бумага есть?

- Дома.

- Пойдем, - она подхватила Катарину под руку. – Бумага, перо… этот старый хрыч без бумажки тебя не пустит…

- Куда?

- Разве тебе не хотелось бы побеседовать с Вересковским? Такой изворотливый, и на тебе… попался, как мальчишка…

Хельга вела Катарину к подъезду.

И по лестнице помогла подняться. И даже подтолкнула к двери, будто до конца не поверила, что Катарина пустит ее в свой дом.

- Что смотришь? Нужно тебе разрешение или нет?

- Харольд…

- Поорет и успокоится.

- Не подпишет, - Катарина открыла дверь не сразу.

- Он нет, но… - Хельга огляделась. – Бедновато живешь. Твой приятель что, совсем ничего не дарил? Нет, можешь не отвечать… и мой тебе совет, ищи другого мужчину. Этот гнилой… неси бумагу. И не делай такие глаза, даром что ли я два десятка лет секретарем проработала? Плох тот секретарь, который на втором году службы не научится правильно изображать подпись начальства…

Она и вправду прямо в коридоре, на столике набросала разрешение.

И подмахнула.

И подпись эта, сделанная наспех, была неотличима от собственной Харольдовой.

- Еще он ленивый, - заметила Хельга. – И терпеть не может с бумагами возиться, поэтому вот и приходится… нет, то что по спецстатье идет, я не трогаю, не дура, а вот остальное – это да… тех же зарплатных ведомостей каждый месяц с три десятка. Плюс расходные, приходные ордера, много всего. Держи. Езжай. И подумай. Мы ведь можем, если не подружиться, то хотя бы стать союзниками… я могу быть очень полезным союзником.

Хельга надела перчатки.

- И кстати, будешь в Познаньске, глянь духи, называются «Южная ночь». Не откажусь, если привезешь… и если привезешь не только их. Деньги верну.

Она развернулась и вышла, оставив Катарину наедине с разрешением-подделкой, за которое спросится аккурат с Катарины, и престранным ощущением неправильности происходящего.

И как ей быть?

Остаться?

Или…

Она подула на бумагу и, когда чернила высохли, убрала ее в карман. Вышла. Заперла дверь. Спустилась. «Призрак» стоял за домом. Занесенный снегом. Одинокий. И Катарине даже стало несколько совестно перед ним…

- Этот мир сошел с ума, - сказала она, ладонью счищая пуховой покров со стекла. – И я с ним, кажется, тоже…

Дорога.

Улица. Фонари. Редкие витрины и еще более редкие прохожие. Постовой, похожий на снежную гору. Он махнул жезлом, то ли приветствуя Катарину, то ли приказывая убираться поскорей. Не до нее сейчас. Небо в тучах. И ветер воет-воет, голос заунывный, будто и он на жизнь жалуется. Только ей, человеку, не понять, что в этой жизни не так.

Родной участок.

Дежурный дремлет, обняв руками чашку чая. Он просыпается, но убедившись, что Катарина своя, вновь смеживает веки. Что ему снится? Пусть что хорошее… хотя бы кому-то…

В здании холодно и сыро.

Темно.

Чутье не подвело. Бумагу Былинников разглядывал пристально, разве что на зуб не попробовал и то исключительно потому, что проба эта ничего б не дала. Зато к лампе поднес, нахмурился, уставился, выискивая одному ему ведомые следы. Неужели решил, что Катарина подпись перерисовала?

Глупости какие.

- Ну… пойдешь или привести? – спросил он тоном, который не оставлял сомнений, что мается Катарина глупостями в час ночной и людей занятых отвлекает.

И вправду отвлекает.

На холоде запахи ощущались весьма остро, особенно едкий горчичный, выдававший, что не спал Былинников, но ужинал.

- Сама, - Катарина прикинула, что времени у нее не так и много.

Надолго Харольд в квартире Нинель не задержится. И хорошо, если отправится домой, а то ведь с него станет в участок заглянуть, проверить…

…допрос провести.

А тут…

- Сопровождать?

- Обойдусь.

Отговаривать Былинников не стал, но проводил взглядом мрачным, преисполненным глухого раздражения. Он, проработавший в участке без малого два десятка лет, оказался категорически не готов к переменам.

Чтоб баба и следователем?

Плевать.

Третья камера. Угловая. Одиночка.

В первую сажали тех, кто попадался на мелочевке. Вторая – женская и отличается от мужской разве что запахом – к вони человеческой примешиваются смрадные ноты дешевых духов. А так – каменный пол. Скамьи деревянные на цепях. Контингент привычный, кто-то пьян, кто-то просто весел. Одни поют, другие воют… третья – дело иное. Не камера – мешок, в котором и одному-то тесно, а двоим и вовсе не развернуться.

Холодно.

Холодней, чем на улице.

Вересковский забился в угол. Он сидел на скамье, что курица на насесте. Нахохлившийся. Несчастный. Сам на себя не похожий.