Однако активисты промышленной контрреволюции смотрели на рыночную конкуренцию совсем иными глазами. Сложность и порядок в их понимании – вещи диаметрально противоположные, а потому сложность и изощренность организационных форм рынка отвергались ими как «хаос» и «анархия». С их точки зрения, порядок может существовать только вследствие замысла и чем проще замысел, тем более элегантен и «рационален» порядок.
Эдвард Беллами, например, открыто верил в то, что упрощение есть путь к утопии. Описывая процесс, приведший к полной национализации, доктор Лит объясняет:
Считалось аксиомой, что чем крупнее бизнес, тем проще применимые к нему принципы; подобно тому как машина надежнее, чем рука, так и система, которая в рамках огромного концерна делает то же, что глаз хозяина в малом бизнесе, дает более точные результаты. Вот так и случилось, спасибо самим корпорациям, что, когда было выдвинуто предложение, чтобы народ сам взял на себя их функции, в нем не было ничего такого, что показалось бы неосуществимым даже самым робким{53}.
Движущей силой промышленной контрреволюции стала фундаментальная интеллектуальная ошибка – неспособность понять сложный порядок рыночной конкуренции. Природу этой ошибки отлично выражает один из характерных терминов, созданных контрреволюцией, – «социальная инженерия».
Первоначально это словосочетание понималось абсолютно буквально. Ослепленные обилием механических чудес вокруг, поборники социальной инженерии рассматривали новую индустриальную экономику как техническое в основе своей достижение. Сделавший возможными эти чудеса рыночный порядок они отвергли как не относящийся к делу или даже как помеху. Атлантами новой промышленной экономики они считали инженеров. Бизнесмены, в лучшем случае, были попутчиками, в худшем – своей заботой о прибылях и убытках мешали экономическому развитию. Герберт Гувер, на посту вначале министра торговли, а затем президента страны способствовавший стремительной централизации экономики под руководством отраслевых ассоциаций и первый прославившийся как «великий инженер», в 1909 г. выразил эту точку зрения следующим образом: «Престиж и значение инженерной профессии с каждым годом растут, потому что мир все больше понимает, кто является реальным мозгом индустриального прогресса. Придет время, когда люди будут спрашивать не «кто заплатил за это», а «кто это построил»{54}.
Если индустриальная экономика действительно создана исключительно инженерами, значит, есть смысл, чтобы инженеры ею и управляли – в соответствии с техническими принципами. Как написал в 1931 г. в Harper's журналист Стюарт Чейз: «В свое время Платон требовал отдать власть философам. Сегодня наш дезориентированный мир больше всего нуждается в том, чтобы власть отдали инженерам». В том же ключе Study Course[8] организации с восхитительным названием Technocracy, Inc. выдал дурацкий речитатив: «Поддержание на должном уровне функционирования бунзеновской горелки, парового котла и функционирования народа страны – это одна и та же проблема»{55}.
Концепция социальной инженерии появилась на свет из идеи, что логику централизованного завода можно применить к управлению обществом в целом. Даже когда это понятие использовалось в качестве метафоры, его суть сохранялась неизменной. Согласно этой логике, экономическое благосостояние максимизируется, когда управление доверено технократической элите, изолированной от традиционных рыночных сигналов о прибылях и убытках. Энтузиасты социальной инженерии полагали, что тем самым экономика наконец-то помещается на действительно рациональную основу. На самом же деле они обрекали экономику на трагически дисфункциональную немоту.
Защитники централизации осуждали рыночную конкуренцию за расточительность и примитивность, а в лучшем случае – отмахивались от нее как от не имеющей никакого отношения к главным проблемам экономического развития. Они считали, что учет прибылей и убытков отвлекает внимание от великого дела приобретения и применения социально полезных знаний для повышения уровня жизни. Однако, в действительности, отвергнутая ими система конкуренции представляет собой исключительно тонкий и сложный общественный порядок, величайшее достоинство которого заключается в его способности в изобилии генерировать и беспрепятственно применять полезные знания.
Количество информации, которую можно эффективно использовать в рамках децентрализованной рыночной системы, неизмеримо больше того, что может быть использовано в условиях централизованного планирования. Ф. А. Хайек одним из первых осознал этот факт. Сегодня стало модно рассуждать о начале информационной эпохи и наукоемкой экономике, однако Хайек еще несколько десятилетий назад понял, что создание богатства – это, по существу, процесс получения и использования информации. Он также понял, что колеблющиеся цены, формирующиеся на конкурентных рынках, представляют собой механизм передачи огромных объемов информации:
Стоит ненадолго задуматься над очень простым и обыденным примером действия системы цен, чтобы понять, что именно она делает. Допустим, где-то в мире возникла новая возможность использования какого-то сырья, скажем олова, или один из источников поступления олова исчез. Для нас не имеет значения – и это важно, что не имеет, – по какой из названных двух причин олово стало более редким. Все, что нужно знать потребителям олова, – это то, что какая-то часть олова, которой они привыкли пользоваться, теперь более прибыльно употребляется где-то в другом месте и что вследствие этого им надо его экономить. Огромному большинству из нихне нужно даже знать, где возникла более настоятельная потребность в олове или в пользу каких иных потребностей они должны урезать свои запросы. Если кто-то из них сразу же узнает о новом источнике спроса и переключит ресурсы на него, а люди, осведомленные об образовавшейся в результате этого новой бреши, в свою очередь, восполнят ее из других оставшихся источников, эффект быстро распространится по всей экономической системе и повлияет не только на все виды потребления олова, но и на все виды потребления его заменителей, заменителей заменителей, а также на предложение товаров, изготавливаемых из олова, на предложение их заменителей и т. д. – это все при том, что громадное большинство людей, способствующих таким замещениям, вовсе не будут иметь никакого представления о первоначальной причине происходящих изменений. Целое действует как единый рынок не потому, что каждый из его членов видит все поле, но потому, что их ограниченные индивидуальные поля зрения в достаточной мере пересекаются друг с другом, так что через многих посредников нужная информация передается всем{56}.
Таким образом, система цен способна координировать большие объемы информации, распыленной среди огромного множества участников экономического процесса. Более того, она позволяет другим участникам использовать эту информацию, даже не отдавая себе отчета в том, что именно они делают, и без вмешательства какого-либо органа власти. «Наиболее важное в этой системе то, – замечает Хайек, – с какой экономией знаний она функционирует или как мало надо знать отдельным участникам, чтобы иметь возможность предпринять правильные действия»{57}.
Рыночный порядок никак нельзя обвинить в расточительстве и неспособности решить основную экономическую задачу, заключающуюся в использовании полезной информации. Напротив, он в высшей степени хорошо приспособлен к ее решению. В то время как коллективисты полагают централизованное планирование более рациональным и научным, в действительности оно является чудовищно грубой заменой рыночного процесса.
