Пять из шести членов первого правления АЭА и 20 из 26 ее президентов учились в Германии. Так немецкое влияние пропитало насквозь то, что в скором будущем станет частью американского интеллектуального истеблишмента.
Реформаторы Прогрессивной эры открыто рекламировали немецкую модель. Приведем один весьма показательный пример. Даже в 1916 г., накануне вступления США в Первую мировую войну, Теодор Рузвельт все еще ссылался на Германию как на образец для подражания:
[Америка] может большему научиться у Германии, чем у любой другой страны. И это касается как верности неутилитарным идеалам, так и, в не меньшей степени, заботы об основных элементах социальной и промышленной эффективности, о тех видах социальной деятельности правительства, которые в условиях современного индустриализма абсолютно необходимы для защиты индивида и общего благосостояния{47}.
В сознании американцев образ Германии-учителя скоро сменит образ Германии-врага, но до этого в политическую культуру страны была впрыснута большая доза коллективизма в немецком духе.
Между тем в Британии немецкое влияние изначально воспринималось через призму экономического и военного соперничества. Примерно с 1870 г. Британия переживала так называемый относительный упадок. Это не означает, что экономический рост в Британии прекратился. Просто в других странах темпы роста были выше. Соответственно, Британия стала постепенно сдавать позиции на мировых рынках. В 1870 г. на ее долю приходилось 31,8 % мировой промышленной продукции, а к 1913 г. этот показатель снизился до 14,0 %. Доля Британии в мировом экспорте также упала: с 41,1 % мирового экспорта промышленных товаров в 1880 г. до 29,9 % в 1913 г. В значительной степени Британию потеснили Соединенные Штаты. Но на европейском континенте главной ее соперницей была Германия. В 1880 г. 19,3 % мирового промышленного экспорта составляла продукция немецких фирм, а к 1913 г. эта цифра выросла до 26,5 %{48}.
Безусловно, до известной степени это отставание было естественным и неизбежным. Британия первой вступила на путь индустриализации и какое-то время занимала практически монопольное положение. Другим странам ничего не оставалось, как последовать ее примеру. Вряд ли Британия могла рассчитывать на иной поворот событий или, более того, желать чего-то другого. Тревогу, однако, вызывал тот факт, что британские фирмы не слишком преуспевали во многих наукоемких отраслях, выведших промышленную революцию на новый уровень развития. К началу XX в. британские компании уступали своим немецким соперникам в таких высокотехнологичных отраслях, как производство синтетических красителей, оптики и электротехнической продукции{49}.
Еще больше беспокойства вызывало то, что растущая экономическая мощь Германии питала ее военные притязания и возможности. В 1898 г. под руководством адмирала Альфреда фон Тирпица Германия начала амбициозную программу строительства военно-морского флота, что являлось прямым вызовом прежде неоспоримому морскому превосходству Британии. В результате возникла ожесточенная гонка вооружений, потому что Британия придерживалась традиционной доктрины «двух держав», согласно которой британский флот должен быть в состоянии при необходимости противостоять объединенным силам двух крупнейших флотов мира.
В этой наэлектризованной атмосфере британские сторонники промышленной контрреволюции набрали политический вес с помощью кампании за «национальную эффективность». Подстегиваемая военными неудачами Британии в бурской войне, идеологически эклектичная коалиция империалистов, протекционистов, ведущих промышленников и фабианских социалистов дружно обрушилась на либеральную самоуспокоенность перед лицом все более стремительного, конкурентоспособного и враждебного мира. В годы перед Первой мировой войной «эффективность» стала дежурным словечком, а Германия – с ее сильной армией и всеобщей воинской повинностью, контролируемой государством системой образования, научным и технологическим динамизмом, с высокой долей государственного сектора в экономике, защищенной таможенными пошлинами, и объединенной в картели частной промышленностью, с ее государственной системой социального страхования – представлялась источником угрозы и вдохновляющих идей. Как отмечает историк Г.Р. Сирл:
Если суммировать ее смысл одной фразой, идеологию «национальной эффективности» можно охарактеризовать как попытку дискредитировать привычки, убеждения и институты, которые были причиной отставания Британии в конкуренции с иностранцами, и рекомендовать вместо них социальную организацию, которая была бы ближе к германской модели{50}.
Поддавшись обаянию движения за национальную эффективность, «новолиберальное» правительство Герберта Асквита по инициативе Дэвида Ллойда Джорджа, бывшего канцлером казначейства, и молодого Уильяма Черчилля, возглавлявшего министерство торговли, порвало с либеральной ортодоксией в духе Гладстона и начало проводить социальную политику по немецкому образцу. В период 1908–1911 гг. были приняты законы о минимальной заработной плате, пенсиях по старости, прогрессивном налоге на доходы и на земельную собственность, обязательном страховании на случай болезни и безработицы. Подражание Германии несомненно. Как писал Черчилль в 1908 г. о программе новых либералов: «Бросить большой ломоть бисмарковщины поверх всей нашей промышленной системы и со спокойной совестью ждать последствий, какими бы они ни оказались»{51}.
То, что такая фраза могла быть сказана, – причем не кем-нибудь, а именно британским либералом, одобряющим не кого-нибудь, а именно Бисмарка, – служит красноречивым свидетельством огромной интеллектуальной силы, которую набрала промышленная контрреволюция к началу XX в. Даже тем, кто предпочел бы иное, централизация и контроль сверху казались требованиями прогресса – на производстве и в обществе. Направление хода истории представлялось столь же очевидным, как рост и упадок наций. Власть над миром переходила к адептам централизации – Америке и Германии, а Британия, старый бастион либерализма, сдавала позиции. В новом веке, хорошо это или плохо, землю наследуют приверженцы централизации.
Глава 3. Централизация и неопределенность
Промышленная революция стала квантовым скачком в экономической жизни, принципиально усложнившим ее. Возникло ошеломляющее многообразие новых отраслей и профессий. Механизация привела к радикальному усложнению производственных технологий. Сложные, замысловатые сети дистрибуции и маркетинга связали производителей и потребителей. Для успешного перемещения огромных объемов сырья и готовой продукции через разраставшиеся системы производства и сбыта потребовалось изобрести гигантское множество организационных новшеств. В общем, индустриализация вызвала значительное усовершенствование системы разделения труда, в результате чего открылись немыслимые прежде перспективы роста благосостояния.
Промышленная контрреволюция толкала события в прямо противоположном направлении. Заменяя умение действовать по обстоятельствам и творческую активность миллионов людей, взаимно приспосабливающихся друг к другу, грубыми иерархическими структурами, она вела к радикальному упрощению структуры общества. Ее трагическим результатом стало торможение дальнейшего разделения интеллектуального труда, которого требовала новая экономика. Подобно Тейлору, который доказывал, что на заводе «весь умственный труд должен быть выведен за пределы цеха» и сосредоточен в отделе нормирования работ, адепты централизации отняли умственную работу у всего общества в целом и поручили ее центральному бюрократическому аппарату.
В последние годы ученые существенно продвинулись в объяснении широкого круга явлений, известных как сложные системы. От муравейников до экосистем, от ураганов до спиральных галактик – все эти системы отличаются своеобразным порядком, который возникает из взаимодействия и взаимного приспособления большого числа элементов{52}. Рыночная экономика как раз такая сложная система, причем тот факт, что образующими ее элементами являются люди, каждый со своим складом ума, планами и предпочтениями, делает ее сложность неизмеримо более восхитительной.
