Между тем многие из вновь возникающих движений за централизацию с самого начала брали курс на национальное государство. Эдвард Беллами, например, называл свою философию национализмом, чтобы отличить ее от социализма в марксистском духе. В Великобритании фабианцы отстаивали постепенные реформы и политическую стратегию «проникновения», или работы через уже утвердившиеся политические партии. А в Германии «государственные социалисты» демонстрировали несгибаемую преданность национальному государству. В этом отношении типичным примером может служить Густав Шмоллер, объявивший государство «самым возвышенным этическим институтом в истории»{102}.
Более того, растущий энтузиазм по поводу национального планирования экономики в основе своей был враждебен новому международному разделению труда. В конце концов, если внутри страны централизованное принятие решений эффективнее рынков, зачем продолжать терпеть международные рынки? Наилучшие планы, задуманные государственной властью, будут расстроены нерегулируемым притоком и оттоком товаров и капитала. Что пользы устанавливать минимум заработной платы в отдельной отрасли, если рабочие, ради которых это сделано, теряют потом работу из-за конкуренции более дешевых иностранных товаров? А как быть, если власти задумали развивать перерабатывающую промышленность, а отечественные производители сырья предпочитают экспортировать его по более высокой цене, вместо того чтобы дешево продавать дома?
Так начал формироваться еще один коллективистский аргумент в пользу протекционизма. Чтобы регулировать экономическую жизнь страны из единого центра, связи с внешним миром также необходимо держать под контролем. Излагая свое видение «националистической» утопии, Эдвард Беллами занял вполне определенную позицию в этом вопросе:
Страна просто не импортирует того, что, по мнению правительства, не требуется для общего блага. В каждой стране есть бюро иностранной торговли, занимающееся внешней торговлей. Например, американское бюро оценивает, что в данном году Америке потребуется такое-то количество таких-то французских товаров, и посылает заказ во французское бюро, которое, в свою очередь, пересылает свои заказы в наше бюро. Точно так же осуществляется взаимная торговля между всеми другими странами{103}.
Фабианский памфлетист и драматург Джордж Бернард Шоу придерживался тех же взглядов. Вработе «Фабианство и фискальный вопрос» он писал, что если протекционизм означает «продуманное вмешательство государства в торговлю» и «подчинение коммерческого предприятия национальным целям, то социализм ему не враг». Напротив, утверждал Шоу, социализм следует считать «ультрапротекционизмом»{104}. А в Германии государственные социалисты развернули яростную атаку на свободу торговли, что было частью большой кампании против laissez faire и «манчестерства».
Нужно признать, что многие сторонники централизации, особенно из числа левых, противились протекционистской логике разделяемой ими позиции. Свобода торговли взывала к интернационализму; к тому же политика низких таможенных тарифов обычно ассоциировалась с дешевым хлебом, а потому считалось, что она выгодна рабочему классу (как изменились времена!). Но энергия централизации была сильнее традиций и классовых интересов. В итоге судьбы коллективизма и протекционизма слились. В середине XIX в. просвещенные люди почти единодушно были сторонниками свободы торговли; к концу столетия протекционизм опять стал интеллектуально респектабельным.
После восстановления респектабельности протекционизма начался заметный откат от принципов свободной торговли на практике. В Германии прорыв произошел в 1879 г. с принятием бисмарковского «стального и ржаного» тарифа. Во Франции тариф Мелина поднял пошлины на сельскохозяйственные товары на 10–15 %, а на промышленные – более чем на 25 %. В 1880-е – 1890-е гг. ставки таможенных пошлин выросли также в Швеции, Италии и Испании. В США импортные пошлины были повышены во время Гражданской войны и оставались высокими до конца столетия; они дополнительно выросли в 1890 г. с принятием закона Маккинли. В Латинской Америке импортные пошлины постепенно повышались в последней четверти XIX в. В России пошлины всегда были чрезвычайно высокими и никогда не снижались{105}.
Однако не следует переоценивать прямого воздействия возродившегося протекционизма на новую мировую экономику. Средние ставки таможенных тарифов выросли, но накануне Первой мировой войны были еще сравнительно умеренными: менее 10 % во Франции, Германии и Великобритании; 10-20 % в Италии; 20-30 % в США; 20-40 % в России и Латинской Америке. При этом таких нетарифных барьеров, как квоты или валютный контроль, еще практически не существовало{106}. Протекционистские меры замедляли ход глобализации (и закрывали ей доступ в некоторые регионы и сектора промышленности), но не могли остановить ее полностью. Несмотря на препятствия, интернационализация экономической жизни успешно продолжалась в период перед Первой мировой войной.
Тем не менее продвижение в сторону протекционизма создало в международных отношениях атмосферу напряженности и конфликта. В утопии Беллами национальные плановики каким-то образом умудряются регулировать импорт и экспорт, не вызывая ни малейшего недовольства за рубежом. Но в реальности торговые ограничения неизбежно восстанавливают страны друг против друга. Когда из-за вмешательства правительства граждане одной страны лишаются возможности вести дела с гражданами других стран, нужно быть готовым к тому, что это вызовет раздражение за рубежом. Ведь в конечном счете это ведет к снижению уровня благосостояния в других странах. Высокие таможенные тарифы в одной стране душат экспортную промышленность других стран, а эмбарго лишает их необходимого сырья, промышленных товаров и капитала. Если зависимость от иностранных товаров или рынков достаточно велика, торговые ограничения могут стать вопросом жизни и смерти.
Влияние торговых барьеров на международные отношения огромно. В мире свободной торговли граждане одной страны могут использовать преимущества более широкого разделения труда с помощью мирной торговли. Но в мире с жесткими торговыми ограничениями подобные преимущества можно получить только посредством войны – силой ограничив суверенитет страны, отказывающей в доступе к нужным продуктам или рынкам. Свобода торговли делает войну экономически невыгодной; далеко зашедший протекционизм делает войну выгодной{107}.
В конце XIX в. мрачные перспективы были уже достаточно ясны. Никогда прежде потенциал международной специализации в деле создания богатства не был столь высок, причем благодаря непрерывному потоку технологических достижений он с каждым днем увеличивался. Однако в это же время страны начали закрывать свои границы. Хотя уровень протекционизма был еще сравнительно терпимым, все почему-то были уверены, что торговые барьеры будут только расти. Гораздо хуже было то, что в безумной имперской гонке за захват новых территорий великие державы быстро укрепляли политический контроль над периферией. Казалось, что мир раскалывается на большие имперские блоки, более или менее изолированные друг от друга. Создавалось впечатление, что страны, контролирующие эти блоки, обретут высшую власть, а те, чья территория недостаточна для процветания в условиях изоляции, будут обречены{108}
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
