— Не понимаю, почему вам не понравились собаки?

— Потому что мы не уголовники. Бежать никто не собирался, недоразумений с конвоем никогда не было. Зачем же собаки?

— Но таков приказ.

— А спускать собак на сидящих людей — это тоже приказ? Кто дал ему право? Мы такие же офицеры, как и Лавыгин, только погон нет да сидим за проволокой. Не враги и не бандиты.

— Офицеры бывают разные! — перебил капитан. — Одни при неизвестных обстоятельствах оказались вне части, а другие честно стоят на посту всю войну. Мы, офицеры МВД, стоим на страже Родины, а не вы. Да и будете ли вы снова офицерами?

— Почему не будем? — удивился Валентин.

— Поживем — увидим, — ответил Голдобин и сел за стол. — Еще один вопрос, Бухаров: те двадцать тысяч, которые у тебя выиграл Беда, твои собственные деньги?

— Двадцать тысяч? Почему выиграл Беда? — искренне удивился Бухаров.

— А кто?

— Я выиграл. Я выиграл у Беды, а не он у меня.

Подбритые рыжеватые брови капитана поднялись кверху:

— Ты?

— Конечно! Спросите у Турова, у ребят. И выиграл потому, что хотел отучить этого подлеца. Он организовал картежную игру и обдирал всех в лагере…

Голдобин понял, что дал маху, и переспросил еще раз:

— Значит, деньги не твои?

— Конечно, не мои. Я из них не взял ни копейки, все отдал Турову.

— Ладно, — сказал Голдобин, — теперь все понятно. А за то, что протестовал не по форме, пойдешь на десять суток в карцер.

— За что? Не имеете права! — возмутился Бухаров.

— Ну-ну, — уже совсем добродушно протянул Голдобин, — сейчас и право и лево у меня вот тут, — и он похлопал себя по карману. — А когда-нибудь ты еще спасибо скажешь, что дешево, отделался. Иди! — И капитан положил руку на плечо Валентина.

Бухаров понял, что протестовать не следует, но спросил:

— Один вопрос, товарищ капитан?

— Да.

— Кому я обязан этим приятным разговором с вами?

Начальник чуть улыбнулся и, подумав, ответил:

— Твоему партнеру.

— Я так и думал, — ответил Валентин и вышел из кабинета.

Часть третья

Дня через три арестованных неожиданно выпустили. Шубин полагал, что в их досрочном освобождении сыграла роль предстоящая отправка, слухи о которой вдруг распространились по лагерю. Но Валентин, поразмыслив, увидел причину в другом. Ему вспомнилась последняя беседа с начальником, его рука, опустившаяся на плечо, «право и лево», которое действительно было «у него в кармане», и улыбнулся. «Хитер мужик! Значит, он понял, что такое Беда? Нет, не такой уж он сатрап, как кажется! Но, наверное, все-таки боялся, что я с Бедой по-своему разделаюсь?» И чтобы не подводить Голдобина, Валентин решил не только не трогать Беду, но даже Алексею не сказал ни слова.

Слухи об отправке вскоре подтвердились. Однажды рано утром всех построили с вещами во дворе. Вышел Голдобин, Непряхин, писаря — и началась длительная процедура. Черный прямоугольник строя посреди двора постепенно терял очертания, уменьшался, по мере того как Непряхин звонким голосом вызывал подлежащих отправке.

Те, чьи фамилии называли, радостно выкрикивали «я» и отходили в сторону. Там стояли без строя, курили, смеялись; чувствовалось — были рады-радешеньки. И хотя никто не знал, что ждало их впереди, но все верили, что обязательно что-то новое.

И может, вместо долгожданной отправки на фронт будут еще лагеря, допросы, бессонные ночи. Но все же выйти за проволоку — даже под конвоем — это уже было событием.

Когда все сто пятьдесят человек были отобраны, пересчитаны и проверены, раздалась команда к выходу. За воротами конвой еще раз пересчитал людей, прочел свой напутственный «молебен»… И наконец пошли…

Вася Чернышев, как всегда, балагурил:

— Возблагодарим капитана Голдобина, братцы, за пшеничную баланду и пойдем к другому хозяину.

— Хозяев-то хватит, — заметил Анохин. — Да только, может, Голдобин еще родным отцом покажется.

— А что, ребята, мужик он не вредный. Дай бог всякому на его-то должности, — усмехнулся своим мыслям Валентин.

— Вишь, как он тебе понравился, пока в карцере сидел. — сказал Костров. — С чего бы это?

Валентин словно не слышал его слов и заговорил о другом:

— Чует мое сердце: где-то, братва, и мы понадобились. На фронт бы — самая дорогая мечта.

Алексей прислушивался одним ухом, но в разговор не встревал. Он глубоко вдыхал свежий утренний воздух, с интересом осматривался кругом. Шли полем. Давно непаханое, оно источало крепкий аромат бурьяна и цветов, еще не поблекших под солнечными лучами. Вдали стояла полупрозрачная дымка. Солнце, поднимаясь все выше, оттесняло ее с небес к земле.

Исчезли, словно провалились, лагерные бараки, остался позади завод, где они работали, и только его огромные трубы, клубившиеся серо-белым дымом, еще долго были видны. Слева и справа, прикрытые утренней дымкой, рисовались терриконы и копры шахт. Они казались заброшенными, но зоркий глаз, всмотревшись, мог заметить, как иногда вверх по склону ползла маленькая точка — вагонетка с породой. Добравшись до вершины, она останавливалась и так же медленно возвращалась обратно. Со стороны невидимого города доносились гудки паровозов, а по всему полю размашисто шагали длинноногие опоры высоковольтных линий. Кое-где попадались небольшие участки картофеля, гороха или ржи, которая уже желтела и наливала колос. От полей веяло тонким ароматом земли-кормилицы, нежным, приятным, знакомым еще с детства.

Часа через два они подошли к какой-то шахте. Из-за высокого забора были видны крыши зданий, ажурные фермы копра с огромными колесами наверху. Террикона не было, вероятно, шахту не успели ввести в строй. Возвышаясь над забором, на одинаковом расстоянии друг от друга стояли сторожевые вышки с часовыми на них.

Когда закончилась обычная церемония приема и новички заняли места на расшатанных нарах-вагонках, Алексей и Валентин пошли знакомиться с новым лагерем. Огромная территория бывшей шахты была заставлена деревянными бараками, в которых когда-то, наверное, жили строители, а теперь помещались подследственные офицеры.

Это было необыкновенно пестрое сборище характеров, лиц, костюмов, какая-то вольница, изолированная от остального мира трехметровым забором и колючей проволокой.

Алексей, разглядывая людей, говорил:

— Ну прямо орда какая-то…

— А присмотрись к ним, — говорил Бухаров, — они же как на вокзале: ждут звонка к поезду…

— Неужели все офицеры? Несколько тысяч. И все изменники? Как же так?! А ведь там, на фронте, они позарез нужны. Если каждому хоть взвод дать, на армию хватит. А?

— Зачем же взвод? Винтовку — и то дивизия.

Бухаров, однако, не догадывался, насколько его слова близки к истине. Дня через три прибыла комиссия, отбиравшая пополнение в части.

Один за другим подследственные проходили перед врачами. Те наскоро их ощупывали, выслушивали и коротко говорили:

— Годен!

В отдельной комнате, куда потом попадали, сидел сухой подтянутый майор с двумя орденами Красного Знамени на аккуратной гимнастерке.

Он, взглянув на Алексея, коротко бросил:

— В стрелковую роту!

— Товарищ майор, я когда-то служил в артиллерии, — начал было Алексей.

— А теперь послужишь в пехоте. Следующий!

— Нас вместе, товарищ майор, — попросил стоявший сзади Бухаров.

— Где служил раньше?

— В пехоте.

— В стрелковую роту, — согласился майор. — Следующий!

Вася Чернышев тоже попытался заявить о своей профессии.

— Я летчик, товарищ майор.

— Забудь! Тут одна пехота.

— Тогда вместе вот с ними, — улыбнулся Вася.

Когда вышли из барака, Алексей спросил Валентина:

— Ты ж сапер…

— Э, Леша, разница не велика. Эта пехота, сдается мне, будет особенная…

К вечеру тысячу с лишним человек, прошедших комиссию, построили во дворе. Вышел тот самый майор, который распределял прибывших по ротам. Только теперь Алексей заметил, что его аккуратно разглаженный левый рукав заправлен под широкий офицерский ремень. «Без руки, а остался в строю…» — с уважением подумал он.