Спасенный что-то промычал и указал трясущейся рукой на уходивший под землю конец бревна.

Через несколько минут отрыли и Колобова. Он не подавал признаков жизни, но Фрося, проверив его пульс, принялась делать искусственное дыхание. Наконец, снова проверив пульс, изнеможенно откинулась к стене траншеи:

— Дышит, хоть и слабо. Несите их на эвакопункт, ребята.

Более грузного и тяжелого Колобова взвалил себе на спину Рома, а Фитюлин подошел к стонущему Василькову.

— Ну, кореш, так и быть, хватайся за плечо. К врачам доставлю в целости и сохранности, но когда вернешься, морду так начищу, что на всю жизнь запомнишь. Понял?

Пробираясь полуразрушенными ходами сообщения, они добрались до разбитого прямым попаданием бомбы дзота. Присели передохнуть.

— Слушай, Рома, тебя так ни разу и не зацепило? — спросил Фитюлин.

— Нет, ни одной царапины, будто заговоренный, — вздохнул Смешилин. — Боюсь, как бы мне одному из всей роты в штрафниках не остаться. Все-то, кого только ранило, вроде уже искупили, а я?

— И у меня только ожоги на щеке и руках. Вдвоем из всей роты остались… Куда нас теперь? От своих не хочется отрываться.

— Покойный комбат обещал, будто после боя всех уцелевших освободят. В обычные части зачислят.

— А толку что? Все равно со своими уже не встретимся…

— Скорее всего, — опять вздохнул Рома. — Ладно, что толку душу травить… Пойдем дальше.

Навстречу им от Невы все так же спешили группы только что переправившихся на плацдарм бойцов, катили вручную противотанковые пушки, несли по частям ротные минометы. В ближней рощице урчали танки. А от переднего края доносился не смолкавший ни на минуту грохот сражения.

«Неужели и на этот раз не прорвем блокаду? — думал Смешилин, неся на спине все еще не пришедшего в себя Колобова. — Не может же быть, чтобы все, что мы пережили здесь, все усилия и муки, вся кровь, пролитая на этой земле, оказались напрасными. Должна же быть на свете справедливость!»

Впереди, в небольшой ложбинке, Рома заметил санитарный автобус. Тут, наверное, и располагался эвакопункт.

— Идешь. Славка? — окликнул он приотставшего Фитюлина.

— Иду, — откликнулся тот. — Фрося что-то отстала. Может, подождем?

— Давай вон до тех березок дотащим и перекурим…

Они не слышали свиста приближающегося снаряда. В памяти Славки запечатлелось только бело-оранжевое солнце, вспыхнувшее метрах в десяти от них, и неправдоподобно медленно и высоко прыгнувший вдруг со своей ношей Смешилин. Раздался какой-то сухой треск, и Славка провалился в темноту.

Прорыв

Конец декабря сорок второго года в Ленинграде выдался на редкость снежным и холодным. По утрам ртутный столбик на стене штаба учебного полигона опускался ниже двадцати восьми градусов. Здесь, в тылу 67-й армии генерал-майора Духанова, готовились к прорыву блокады батальоны 269-го полка 136-й стрелковой дивизии. Очередная, осенняя неудача под Синявино заставила более серьезно и ответственно заняться обучением войск, их подготовкой к преодолению глубоко эшелонированной обороны противника.

С раннего утра до позднего вечера по оврагам, незамерзающим болотам и насквозь продуваемым лесным полянам бегали и ползали посиневшие от недоедания и мороза бойцы. Они преодолевали крутые обледенелые обрывы лесного озера, «минные поля», противопехотные и противотанковые заграждения — все то, что в недалеком будущем предстояло им штурмовать под бомбежками, артиллерийским и пулеметно-автоматным огнем.

В последний день уходящего сорок второго года мороз вроде бы немного отпустил. Хмурое небо обещало новогодний снег. Деревья опушились мохнатым инеем. В лесу еще стояла темно-серая мгла, а у наспех выстроенных деревянных казарм уже слышалось:

— Третья рота, выходи строиться!

— Седьмая рота, в колонну по три…

Еще не полностью укомплектованный личным составом третий батальон 269-го стрелкового полка под командованием выписавшегося из госпиталя старшего лейтенанта Войтова спешил после скудного завтрака к Большому озеру. На этот раз бойцам предстояло учиться быстро преодолевать открытое ледяное пространство, взбираться на высокий и крутой обледенелый берег.

Комбат, все еще прихрамывая на правую ногу, шагал впереди колонны. Рядом шел его заместитель по политической части старший лейтенант Пугачев. Друзей одновременно повысили и в должности, и в звании. По договоренности с командованием к ним в батальон прибывали группами и поодиночке выписывающиеся из госпиталей, медсанбатов и санрот бывшие штрафники. Решением военного трибунала 55-й армии, в составе которой они участвовали в захвате Невского пятачка, с них была снята судимость и теперь оставшиеся в строю являлись полноправными бойцами.

Из бывших трех штрафных рот их набралось теперь немногим более сотни человек. Половина вошла в восьмую роту лейтенанта Дудко, а другая половина — во все еще пополнявшуюся девятую роту лейтенанта Колобова. Командирами взводов у него были вернувшиеся из госпиталей старшие сержанты Медведев, Громов и Красовский. Помощником у Медведева стал Фитюлин, получивший звание сержанта, у Громова — бывший таежный охотник и бронебойщик Застежкин.

Часам к десяти батальон Войтова успел уже трижды, сначала поротно, а затем и всем составом, преодолеть заторошенную глыбами битого льда поверхность озера. Когда возвращались к исходному рубежу, прямо на них выскочил и закружился по зеркальной поверхности озера «козлик» командира дивизии генерал-майора Симоняка. На заднем сиденье находился командир полка полковник Шерстнев.

— От бисов лихач, так и норовит генерала в проруби выкупать. — незлобиво выговорил Симоняк молоденькому сержанту-водителю, когда машина, угодив передним колесом в трещину, остановилась.

— Так вы же сами меня все время подгоняете, товарищ генерал, — оправдывался сержант. — Чуть что, так «гони швыдче»!

Подбежали бойцы батальона, вытащили «козлик» из трещины. Войтов четко доложил командиру дивизии о ходе занятий.

— Ну и что получается у вас с «форсированием Невы» и штурмом ледяного крутяка? — поинтересовался Симоняк.

— Нормально, товарищ генерал. Уложились за десять минут, а расстояние тут метров на двести больше, чем на Неве.

— Что ж, неплохо. Молодцы, хлопцы!

Комдив и комполка стояли рядом, окруженные возбужденными, еще не остывшими после учебной атаки бойцами. У крупного и неторопливого Симоняка большой гладкий лоб, широкий и короткий нос, борцовская шея. Шерстнев — худощавый, подтянутый, с подвижным красивым лицом. Оба — уже в годах.

— Трудновато, небось, на тощих харчах бегать, а, хлопцы? — с понимающей и сочувствующей улыбкой спросил комдив.

— Да уж харчем нас не мучают, товарищ генерал, — ответил кто-то из задних рядов. — Зато самоволок нет!

— Ну вот видите, нет худа без добра, — улыбнулся Симоняк. — Может, оно и не к месту, но хочу рассказать вам, как питаются сейчас рабочие в Ленинграде. Сколько хлеба по карточкам дают, вы знаете. А что это за хлеб? Побывал я как-то в пекарне, побачил… Берут жменю ржаной муки, выколачивают туда же мучную пыль из старых мешков, потом жмыха туда же кладут, соевой муки и почти пятую часть — целлюлозы. Вот из этого и пекут хлеб! Мясные продукты из технического альбумина готовят.

— Товарищ генерал, а что это такое — альбумин?

— Э, хлопец, лучше бы и не знать тебе этого. Я и сам-то недавно узнал, товарищ один рассказал, что он в лаборатории по этим продуктам работает. Словом, обычная кровяная масса протухшая. Из нее удаляют все, что для организма вредно, а потом добавляют жировой свинины, картофельной муки, котлового сала, чуток вареных кишок и желатина… Вот такая сейчас ленинградская колбаса. Э, да что говорить, худо живут люди!