– Как же так?– сурово спросила царица.– заговора нет, а все Преображенское здесь? А угрозы убить царя и меня? А подметные письма? А собрание войска в Кремле?

– Одни разговоры, – бросил Голицын.

– Ты, князь, повремени, – жестко осадила его Наталья Кирилловна.– Не тебе угрожали расправой. Не Голицын ли Васька хотел подкупить сотню стрельцов, чтобы они ушли из монастыря, а за ними и другие?

– Может, подбивал, а может, и нет,– зло ответил Борис Алексеевич.– Опять одни слухи.

– Раз такое дело, – вмешался Лев Кириллович, отвлекаясь от чтения, – я бы Бориса Алексеевича уволил бы от допросов.

– Тогда я предлагаю назначить Льва Кирилловича начальником обороны,– вскипел князь,– а меня отпустите в мою вотчину. Только учтите: стрельцы колеблются, на какую сторону стать окончательно. Еще не все решено, и ежели начать рубить с плеча, то еще неизвестно, чем все может кончиться.

– Не горячись, Борис Алексеевич,– примирительно сказал патриарх.– Мы же советуемся, как сделать лучше.

– Я давно замечаю, ваше величество, – не унимался Голицын, – что Лев Кириллович ходит за мной по пятам, аки караульный – с языка едва ни слетело обидное слово, но Борис удержал себя.– Что ты выискиваешь, боярин? – князь резко повернулся к Нарышкину. –Где тебя нашли в 82-ом? В дровяном складе. Что ты говорил, когда приехал сюда: помогите, спасите. А теперь ходишь за мной и улики собираешь? Бери войско и командуй. Есть еще время отличиться. Токмо я посмотрю, как то воспримут стрельцы. Да, Голицын Василий Васильевич – мой двоюродный брат, но такой брат, на которого я держу обиду и досаду с малолетства. И все то знают. Потому я и в этом лагере, а не в другом. Но Голицын, уж ежели на то пошло – не враг России. Он заключил вечный мир с Польшей и возвратил России Киев с Черниговом. Он поставил гетманом на Украине Мазепу – нашего верного союзника и помощника. Василий дважды холил на Крым, как бы кто ни посмеивался над тем, и я в том числе; отбил у татар охоту грабить наши земли.

Голицын намекал, что распря между братьями имеет не политический, а семейный характер и не дает оснований для какого–то взаимодействия и примирения. Вообще, такой тон и смысл речи князя в другое время стоили бы ему очень дорого, но сейчас в Москве стояло два десятка стрелецких полков, да и те, что пришли в монастырь, в любое время могли переметнуться. Так что было не до взаимных упреков и обвинений. Залегла напряженная тишина.

–Надобно, чтоб заговор был,– твердо сказала Наталья Кирилловна.– А ежели не заговор, то злой умысел или хотя бы неповиновение и надобно примерно наказать смутьянов. Мало ли худых дел натворили стрельцы. Надобно только все правильно написать да оформить. Вот и поручим Борису Алексеевичу ту работу.

– А может, отправим Федьку в Сибирь, – да и дело с концом,– предложил Петр, у которого возможное недовольство стрельцов вызывало дрожь. Потому и дерзкую речь князя он принял спокойно.

– Никак нельзя, – возразил Нарышкин.

– Тогда дядя, примешь воеводство над войском? – насмешливо спросил Петруша.

      Лев Нарышкин был из вторых, на манер Ивана Языкова – «Дворцовых обхождений проницателя». Перспектива стать начальником войска бросила его в пот и жар.

– Я ничего не имею супротив Бориса Алексеевича,– залепетал он.– Бояре лишь волнуются, им кажется, что князь не по чести вышел на первое место.

– Тогда спроси их, кто из них достоин по чести возглавить поход на Москву, и я отдам им сию честь,– с прежней насмешкой спросил Петр.

– Государь наш, батюшка, – веско стал говорить сидевший до того молча патриарх с ввалившимися щеками на пергаментном лице,–коли положение поправится, то надобно предать смерти Федьку со товарищи, который, как и присный нам Хованский, потакал раскольникам, что колеблют основы христианской веры, будоражат паству, грозятся неисчислимыми карами, выдуманными, дабы запугать честной народ. Сие есть основа всех бунтов и потрясений последнего времени. Васька Голицын и Федька пригрели возле себя попа-растригу Сильвестрку Медведева, который продолжает черное дело протопопа Аввакума, осужденного нашей святой церковью на сожжение за грехи его великие. Не давай, государь, крепнуть раскольникам, иначе будем слабеть мы – оберегатели твоего трону.

– Что ж ты, отче, – сказал Голицын с иронией, – не заступаешься за грешных, как велел Христос, а настаиваешь на казнях? Аль свою жизнь прожил, а другие не жалко?

– Я не жил для себя, я прожил жизнь схимника,– гневно ответствовал Иоаким, стукнув посохом.– Я не желал для себя никаких льгот и даров. Токмо о церкви нашей мои моления последние, да о государстве русском, да о благе народном, что заключается в незыблеиости веры, в спокойствии и в труде в поте лица своего. Вот о чем я пекусь «Смертию смерть поправ» – вот что говорят отцы церкви нашей православной. Предать смерти нескольких, дабы спасти тысячи – вот о чем я говорю.

– Ладно, отче, – примирительно сказал Петр, – поймаем Сильвестрку, подумаем. Правильно ты говоришь – казнить нескольких, дабы спасти тысячи. Хорошо говорено, надобно запомнить.

– Государь, бояре требуют учинить над Федькой вторую пытку,– не унимался Нарышкин, прочитав от буквы до буквы все листки Шакловитого.– Пусть выдаст всех своих злоумышленников.

– Спроси их, дядя, может они и меня записывают в други Федьки Шакловитого? – Петр выждал время и продолжал:– я усердно прочитал сознание Федьки и нахожу его правдивым и толковым. Делать вторую пытку – токмо гневить народ да придавать чести Федьке: мол, крепится, ничего не говорит. Допрашивать его – сие означает, что о заговоре мы так ничего и не узнали. Вы того хотите? – Чувствовалось, что Петруша говорит с чужих уст. Видно, Борис Алексеевич успел ему нашептать нужные мысли.

– Мы так глубокомысленно не думали, – под тяжелым взглядом царя сказал Нарышкин.

– Скажи боярам, что не гоже им мешаться в сие дело. Их никто сюда не приглашал, и двери отсюда всегда открыты для всех, кому здесь не нравится.

Лев Кириллович выслушал царя, уныло понурив голову, понимая, что бояре теперь будут к нему относиться с меньшим почетом. Зато Петруша закончил совет с легким сердцем.

– Не пора ли нам отдать дань Бахусу? – спросил он князя, похлопав того по плечу и давая понять, что деловая часть закончилась, и царь на него не сердится.

– Зело не помешало бы,– с удовольствием ответил Голицын, радуясь в душе, что все так хорошо для него прошло. И Петруша явно повеселел. Государственные обязанности все еще были для него тяжелой обузой. В семнадцать лет разве могут быть причины для долгого уныния? А здесь только и знай стоять церковные службы с постным лицом, да читать молитвы, да ходить крестным ходом с тяжелыми иконами.

Вместе с Гордоном в монастырь пришел и Лефорт. Как-то встретив на монастырском дворе старого знакомого, Петруша несказанно обрадовался: хоть одна легкая душа среди унылого царства. Жизнь приобретала светлые черты. Сразу же вместе с расторопным Сашкой Меншиковым соорудили добрячую попойку по поводу встречи, благо вина и настоек в монастырских подвалах было предостаточно.

Потом к ним присоединился Борис Алексеевич. Пили вино и пиво, беседовали. Франц рассказывал смешные истории, ранее слыханные и новые, сам расспрашивал о новостях. От вина все хмелели медленно. Петр, пошептался с архимандритом, и на столе отныне появлялась хорошего качества водка. Собрания пошли еще веселей, еще дружней. Стали приглашать Никиту Зотова, который тоже знал множество занятных историй из жизни великих мира сего, а также массу дворцовых сплетен и пересудов, к чему Петр всегда имел большое влечение. Он сожалел, что нельзя собирать «собор», но обещал его возобновить, как только покинут монастырь. Матушка и жена- царица снова ушли на второй план.

Безвылазно пить тоже не будешь. Дабы скоротать время, Петруша ходил в кузню, где раздевался до поясу и отводил свою молодецкую душу работой с молотом. Те, кто видел его могучий торс – а ходили смотреть многие – проникались трепетом и преклонением перед божественным совершенством богатырского молодого тела. Петр, играючи, орудовал самым тяжелым молотом, особенно перед публикой, которая то открыто, то исподтишка наблюдала за царской работой.