Турки, естественно, не слышали сих мысленных увещаний, а делали свое дело, делали хорошо. Русские исхитрились и сделали все ж таки несколько проломов в стенах крепости. Гвардейские полки Семеновский и Преображенский, полки Гордона Бутырский и Тамбовский уже рубились внутри крепости, но не получали подмоги. Стрелецкие полки Лефорта подходили, суетились, кричали, но лезти на рожон не хотели.

Через несколько часов боя трубачи и барабанщики сыграли отбой. Не хватало последнего решительного натиску. Впервые Петр кричал на Лефорта, на Голицына, требовал самопожертвования. У него на языке уже было приказать вешать трусов, но чувство собственного самосохранения каждый раз удерживало его в последний момент от шага, который мог иметь непредсказуемые последствия. Последней каплей, преполнившей чашу терпения Петра, стало сообщение, что в стрелецких полках идут разговоры, что Лефорт умышленно подставляет стрельцов под турецкие пули и ядра и что ежели у царя глаза закрыты, то они сами их откроют.

– Надобно сниматься, Петр Алексеевич, – веско сказал Гордон после очередного штурму, оставшись наедине с царем. – Силы наши иссякли, большего мы уже не сможем добиться…разговоры пошли нехорошие.

–Да–да, разговоры, – поспешно подтвердил Петр.– А может соберемся в последний раз, а? – голос царя прозвучал почти заискивающе.– Позор-то какой возвращаться. – Глаза Петра покраснели, в них стояли слезы, готовые пролиться.

– Не падайте духом, Петр Алексеевич, – видя настроение царя, поддержал его Гордон.– Древние говорили, что проиграть бой – еще не проиграть войну. Вы ни в чем не можете упрекнуть себя. Вы проявили себя полководцем, войска получили необходимый опыт. Сегодня турки оказались сильнее. Завтра мы будем.

– Ты так думаешь, Патрик? – радостно спросил царь, получив поддержку от человека, которого очень уважал.

– Я так в самом деле думаю, – ответил старый вояка, который преклонялся лишь перед мужеством своих солдат. –Во второй раз придем не на гулянку. Кое-кого надобно заменить, кое-что подучить.

Да, да, Патрик,– охотно подхватил Петр.– Уж во второй раз зададим перцу туркам. Надобно с моря их отрезать.

– То надо было заранее предусмотреть,– грустно сказал Гордон, чмокая губами.–Ну да прошлого не воротишь. Будет наука.

– Точно, Патрик. Разобьюсь, а турок побьем, – с неожиданной силой сказал царь, крепко сжав кулаки.

Ночью Петр приказал снимать осаду. Возвращение было еще более тяжелым, чем поход. Калмыцкая конница постоянно клевала отставшие отряды. Продовольствие, заготовленное на промежуточных лагерях, почти закончилось. Войско растянулось на десятки верст. Ночью теряли из виду передних. Можно было легко заблудиться и попасть под татарские или башкирские сабли. Так полностью погиб пехотный полк полковника Сверта: кого зарезали, кого взяли в полон.

Сильно досаждали осенние слякотные дожди и ночные заморозки. Голодные, уставшие, ежась от холода, брели солдаты и стрельцы бесконечными дорогами. Можно было подумать, что брели по чужой земле, неоткуда ждать помощи. Царь, обрадованный, что вырвался из ненавистного ему стрелецкого окружения, больше пекся о своей гвардии, которой доставалось лучшее из того, что доставляли подводами из больших городов.

Петр запретил своей свите попойки, застолья и прочие увеселительные мероприятия, дабы не злить и без того озлобленное войско.

Кое-как дотащились до Валуек – городка поблизости Белгорода. Здесь все войско, наконец, накормили досыта и обогрели. Далее все полки пошли по своим квартерам. Петр, стережась позора унижения, чтобы не ехать сразу в Москву, отправился в Тулу под предлогом осмотра нового оружия на заводе Льва Кирилловича.

Там он услышал от деликатного дяди, что говорят в столице о неудавшемся походе. Со слов Нарышкина злобных речей не было, больше высказывали сожаление, что не удалось проучить басурманов. О царе говорили, что Петр Алексеевич вел себя достойно. Петр заметно приободрился после такого докладу.

В Боярскую Думу было писано письмо с подробным изложением азовских событий. Царь отмечал плохое вооружение: бердыши и сабли неудобные, намного хуже кривых турецких. Пушки бьют на малое расстояние, тяжелы, неудобны в обращении; шанцевый инструмент часто ломается. Нужны и верховые, и тягловые лошади, надежные, вместительные телеги. Надобно надежное боевое охранение войск на марше. И многое другое. В заключение Петр просил денег на новый поход и обещал взять крепость. Сам он будет, не покладая рук, заниматься подготовкой флота, ибо его маломерность и плохое качество есть основная причина невзятия Азова, и, наоборот, главное средство одолеть турок. Боярам понравилась обстоятельность и дельность царского отчету, деньги нашли, и работа закипела.

Царь бросился в работу с азартом игрока, стремящегося отыграться. Подстегивало и оскорбленное самолюбие, и страх второй неудачей возбудить непокорность, стрелецкие бунты, зловредные речи бояр, что при Софье-то жилось лучше. А там и сама царевна вылезет из монастырской норы, станет плакаться, что ее обидели, силою отобрали власть, на которую она-де имеет все права – плакаться и поднимать народ она умеет. Пойдут стрельцы опять искать правды в Кремль, искать его, Петра. Количество потешного войска и наемных солдат слишком невелико, чтобы противостоять стрелецкому возмущению. Не приведи, господи, участи Лжедмитрия, Матвеева, Вани Нарышкина.

Царь уже не стеснялся раздавать направо и налево тумаки и зуботычины непонятливым, дубасить палкой ленивцев, греметь на нерадивых. Сам, дрожа от нетерпения, скидывал кафтан или сюртук, показывал, что и как надобно делать. Строительство флоту приняло государственный размах. Под Воронеж шли все деньги, поступающие в казну. Государственным служащим не выдавалось жалованье, советовали временно обходиться собственными средствами; не желающих работать бесплатно, гнали в шею, а ежели не было кем заменить, оставляли силой.

Несмотря на колоссальные усилия, во всем ощущался недохват. Подрядчики не хотели поставлять товар в долг, то бишь даром, отговаривались, попросту бежали или разорялись, не имея возможности расплатиться с хозяевами товару и рабочей силой. С людьми никто не считался. Сегодня работаешь – хорошо. Завтра умер – поставили другого. Берегли только незаменимых мастеров своего дела да иноземцев, но и те жаловались. Недовольных вешали. Окоченевшие трупы с выклеванными глазами раскачивались по обочинам дорог. Мужики бежали, их ловили: кто послабее – на виселицу, других в железа и на стройку.

В деревнях калечились, рубили персты, показывали гнойные раны, чтобы не попасть под Воронеж. Стонали помещики, у которых подчистую выгребали урожай, а новый сеять было некому; впроголодь жило духовенство, служа в пустых храмах. Стонала Россия, но царь был неумолим.

На кону стояло его собственное благополучие и жизнь. Он понимал, что сии жертвы могут быть оправданы токмо будущей победой и лез из кожи вон. Потешные полки стояли на страже государевой воли. Стоило кому-нибудь брякнуть охальное слово против царя или начальных людей, как жалобщика тащили в застенок. Варианта там было два: или батоги или виселица. И все же побеги не прекращались; мужики уходили в разбойники, грабили обозы, убивали сопровождающих. Россия сопротивлялась, как могла.

Железная воля царя, подкрепляемая виселицами, преодолевала, однако, все преграды. Бояре шушукались: «Алексею Михайловичу десятую долю той настойчивости, что у Петра Алексеевича, и флот давно бы плавал по морю. В год по кораблю такому, как недостроенный в Дединове «Орел» и не надо было бы сих нечеловеческих усилий и жертв, что сейчас творятся. Надолго ли хватит царя, и надолго ли хватит России терпеть его?»

На полгода, по крайней мере, хватило. К весне два больших корабля, двадцать три галеры и четыре брандера качались на волнах Дона. Не проходило и дня, чтобы Петр не сгребал в свой кулачище одежонку на командирах и грозился вешать за малейшее упущение. И не только грозился. Виселицы никогда не пустовали.