Наталья Кирилловна в монастыре, наконец-то, почувствовала настоящей царицей, сбылась ее давняя мечта. Все, что грезилось ей печальными , одинокими ночами в сумрачном ветхом дворце в Преображенском, стало явью. Она была в центре внимания, ей первой подносили крест, вокруг нее вились знатные князья, причем, без всякой надобности и видимой пользы.

Окруженная почетом и вниманием знати, духовенства, простого люду, блаженных, нищих и калик, Наталья Кирилловна придала своему лицу царское величие, голосу – надменность и значительность, походке – плавность и торжественность. Она радовалась, когда рядом не было сына, ведь тогда она была первой. Еще более ее сердило присутствие другой царицы – Евдокии. Женщин разделили на царицу-матушку и царицу-жену.

Придворные терялись, кому оказывать больше внимания. Между свекровью и невесткой стали чаще возникать ссоры. Евдокия уступала матушке, где только было возможно, но иногда и ее задевало пренебрежительное отношение к ней – жене царя. Она была на сносях, волноваться ей не разрешали лекари, оставалось только всхлипывать тайком и мечтать о лучших временах. О том, чтобы муж ее защитил, не могло быть и речи.

Наталье Кирилловне не было времени входить в положение невестки, приходилось решать дела поважнее, например, относительно князя Василия Васильевича Голицына. Он приехал в Троицу, как говорится, на разбор шапок, после двух указов явиться к царю. Один из врагов. Приехал в непонятном качестве: то ли сдаваться на милость победителя, с покаянием, то ли на переговоры, то ли сам по себе – вот он я – принимайте. Видно, надеялся, что заслуги его перед отечеством столь велики, что перешибут все вины. А вин было достаточно, вплоть до плахи: не являлся по царским указам, не отпускал к Троице иностранное войско – оно ушло само – подбивал стрельцов покинуть монастырь.

Снова совещались. Лев Кириллович опять ратовал за казнь, здесь его поддержал царь. Против были царица, патриарх и Борис Голицын. Они объяснили свою позицию тем, что нельзя казнить человека, которого еще три месяца назад царскими указами за подписью царей Ивана и Петра наградили за походы на Крым и объявили чуть ли ни героем отечества. Объявить преступником и противником царской власти одного из самых родовитых князей означало бы невольное недоверие к этой самой власти.

Долго судили-рядили и в конце порешили: «…За все твои вышеупомянутые вины великие государи Петр Алексеевич и Иван Алексеевич ( впервые Петр впереди Ивана) указали лишить тебя, Василия Голицына, чести и боярства и послать с женой и детьми на вечную ссылку в Каргополь. А поместья твои, вотчины, дворы московские и животы отписать на себя, великих государе. А людей твоих, кабальных и крепостных, опричь крестьян и крестьянских детей, отпустить на волю…» Так закончился государственный путь Василия Васильевича Голицына – первейшего дипломата России, Головного воеводы крымских походов, князя из рода Гедиминовичей, одного из богатейших людей державы. Так проходит мирская слава. От тюрьмы да от сумы не зарекайся – самая печальная поговорка, имеющая хождение только на Руси.

На Псковской дороге посреди осеннего нагого лесу догнал Борис Алексеевич обоз из трех крестьянских телег, на которых ехала семья брата с нехитрой своей поклажей.

– Стой!– крикнул князь возчику передней телеги. Обоз остановился. Князь сошел с горячего баского коня, подошел к средней телеге, где высилась знакомая фигура.

– Ну, здравствуй, Василий, слезай,– сказал просто, по-семейному.

– Чего тебе? – глухо, неприязненно.

– Прискакал проститься,– Борис и сам не предполагал, что на глаза вдруг набегут слезы.

Василий тяжело спрыгнул с телеги.

– Зачем рискуешь? – спросил он, выпрямляясь.

– Ничего, ты больше рисковал,– ответил Борис, подошел, обнял.– Крепишься?

– А что остается делать, семья ведь еще, – устало ответил Василий. Брат слегка отстранил его, посмотрел в посеревшее, словно припорошенное пылью лицо.– Говорил тебе, писал, передавал – зачем не послушался?

– А что мне – бросать ее в самый тяжелый момент надобно было? Еду сейчас честным человеком.

– Добро, добро, уважаю, – сказал Борис.– Прости, что не смог сделать для тебя большего.

– Куда уж больше, сказывали мне – от плахи спас. Прости, брат за прошлое, – дрожащим голосом ответил Василий.– Нас несет, когда мы в фаворе, и забываем, что главное: семья, родня, отечество.

– Я тоже так думаю, – согласился Борис.– Наши предки не глупые были люди, когда держались рода. Я был у Нарышкиных на первом месте, когда им туго пришлось, а теперь потихоньку задвигают меня на задворки. Были бы вместе – пусть бы попробовали сдвинуть.

– Что теперь говорить,– горько сказал Василий.– Не поминай лихом. Будем детям завещать держаться вместе.

Борис подошел к телеге, где сидела темная, худая, как инокиня, жена Василия Авдотья с детьми, поздоровался; та молча кивнула головой. Князь передал ей торбу с домашней едой и выпечкой, что подготовила жена. От запаха, исходящего из торбы, у детей заблестели глаза. Князь вернулся, бросил в телегу кошель с золотыми червонцами, боясь, что брат из гордости может не взять. Братья еще раз обнялись.

– Пиши, чем смогу – буду помогать,– крикнул Борис уже с коня, тронул его и поскакал в обратную сторону. Василий еще постоял на дороге, простоволосый, в кафтанишке, потом, кряхтя по-стариковски, полез на телегу и обоз тронулся. Деньги Бориса помогли семье брата выжить и обустроиться в глухой северной деревушке.

В Троице между тем проедали монастырские харчи, пировали победу, сочиняли указы о награждениях: кому землица и деньги, кому только землица, кому только деньги, кому повышение в должности. Нападения уже никто не ждал, а потому и влияние Голицына сильно умалилось. Его все чаще не приглашали на советы, вокруг него не бегали бояре и дьяки с озабоченными лицами со всякими бумагами и списками.

На коне уже был Лев Нарышкин – знаток и дока в подковерной грызне. Бояре грызлись из-за наград, чинов, должностей, получения деревень, земли и тому подобных даров победы. Автором победы определили Наталью Кирилловну и юного царя. Естественно, настоящего кузнеца той самой победы надобно было задвинуть подалее, чтоб не грызла совесть. Пост первого министра был конечно же, отдан «маршалу» победы Льву Нарышкину, ему же подчинили Посольский приказ. Стрелецкий приказ достался князю Троекурову, единственной заслугой которого являлась передача Софье указа Петра возвратиться в Москву и ждать наказания. Приказ Большой казны поручили князю Прозоровскому тоже неизвестно за какие заслуги.

Князю Голицыну отвели второстепенный, но хлопотный Казанский приказ. Сей приказ ведал всеми делами Поволжья, от Казани до Астрахани – территорией, сравнимой с территорией всей Западной Европы. Здесь располагались земли, населенные малоуправляемыми степными народами: татарами, башкирами, черемисами, мордвой. По обе стороны Волги, Дона, Урал-реки, или Яика, селились беглые и казаки – народ гордый, вольный, непокорный, склонный к бунтам и мятежам. Узнав о назначении, Борис Алексеевич криво усмехнулся, плюнул и пошел в запой. На очередной пирушке, оставшись наедине с царем, Голицын пожаловался:

– Петр Алексеевич, что ж меня так обидели? Как держать оборону– так Голицын, а как делить приказы– так в остатнюю очередь.

– А что тебе досталось? – невнимательно спросил Петруша, отвлекаясь на чей–то возглас.

– Казанский.

– Поздравляю, – царь похлопал князя по плечу. – Мне до того дела нет. Спрашивай матушку.

Спрашивать матушку было бесполезно, ее тесно окружили бояре – не пробьешься. Голицын послонялся-послонялся по монастырю да и уехал в свою вотчину– там тоже было с кем выпить.

Государственные дела требовали возвращения государя в Москву. Как ни откладывал Петруша сие хлопотное деяние, но пришлось выезжать в нелюбимую, тревожную, непонятную столицу. Царь наотрез отказался брать с собой стрельцов – только потешное войско. С двумя полками в полном боевом снаряжении, с готовыми к бою пушками царь въехал в Москву. В пригородных слободах его встречали стрелецкие полки без оружия, с поникшими повинными головами. Выборные от полков стояли у плах с воткнутыми в них топорами, готовые понести наказание, ежели царь того пожелает. Но царь ехал ни на кого не глядя, сам с бьющимся сердцем. С детства развившийся страх перед бородатыми ратниками не отпускал даже после победы. Петруша не чувствовал себя в полной безопасности, постоянно ждал подвоха, а потому был бледен, хмур и неприветлив. Каждый раз, проехав очередной стрелецкий полк, он облегченно вздыхал, как и вздыхали стрельцы, радуясь, что царь милостив.