И не хочешь, так вспомнишь ночлежку и, какой холодной и сырой оказалась немецкая земля в парке, когда я ночевал там. За могильным памятником господину с длинными усами в стороны. Он первым вступил в бой с французскими захватчиками в 1870 году! Естественно, горожане Саарбрюккена помнят своих героев. И мне удобно – никто не ходит по тем местам ночью. Лежи себе, полёживай. Отдыхай после погрузки в вагон металлолома. Грыжи поглаживай… Мечтай о земле под боком – теплой, доброжелательной. Конечно же, во Франции песок на побережье Атлантики и правда, оказался много теплее. Кустарник по берегу густой, а ночи осенние темные-темные. Хорошо там можно укрыться зверью разному… Да вот беда: видимо, уличные хулиганы находили меня и в темноте. И каким же радостным смехом они заливались через мегафон! Отдохнувшие за день; и единой грыжи ни у одного из них.
Разное вспоминается старому человеку в ночи, если отмирающая ветка о стену твоего дома скребет… Этой ночью вспоминается и магазин, где я приценивался к дешёвой белой одежде. Это для отъезда в Индию – страну… ну, совершенно нейтральную. Человек всегда надеется. А молодой – в особенности. Сколько лет прошло… А для меня как вчера было.
По комнате походил, на кухне постоял, а руки – сзади. Ссутулился, места для себя в доме найти мне трудно. От бессонницы такое бывает…
Огонёк в камине вспыхнул, жалобный вой собачонки ветер донёс. Какой сон, если припомнился мне молодой стажёр-чекист с Лубянки? Не мучился он, чтоб шестое чувство в себе родить, а свою задачу понимал просто: зубами скрипеть, взгляды бросать на «выдавленного» западным прогрессивным человечеством. И прямо в московскую контору передового отряда рабочего класса. «Это же какой праздник сердца для тоскующего о спецпайке повышенной калорийности! – злословлю я защитника завоеваний Октября. – Не признаётся молодой в грехе наблюдать унижение, а о преданности идее станет говорить. И для гордыни ему тогда было: сколько «кина» накрутили про то, как ловили, изобличали, жало вырывали у «отщепенца». Можно не только фельетон, но и книжку написать, – о литературных трудах, обо мне припомнил, – а то бери и выше – подготовить материал для оперы-балета, – неучтив я и много лет с пустя к любителям «высокого искусства». – Хорошо бы там смотрелся стажёр, но за заслуги особенные произведенный в генералы. Генерал на сцене кренделя выделывает, преступник только и может, что пританцовывать – килой он отягощён, ноги не хотят слушаться. Это ему от исповедующих западные ценности досталось, а то, что одной рукой поддерживает зэковские штаны, – от передового отряда рабочих. Грубым становлюсь, вспоминая давнее. (Утром сожалею о ночных резкостях, понимаю: раздражён был). – Прав был бы мечтающий чекист, народ такие произведения читает, на операх-балетах аплодирует. Не потому, что верит в измену или игру артиста, а воспитал себя в непреодолимом желании смотреться красиво. Так что пританцовывай, мужик: одной рукой грыжу держи, чтоб не вывалилась, другой – зэковские штаны. От некалорийного питания они и упасть могут. Срам увидит народ – у него-то на том месте гладко», – длинным монологом я выразил непочтительность к трудящимся. И о «молодой поросли» передумано немало. С сарказмом, законченные картины я рисовал под звуки осенней непогоды.
Помню, конвоир водил меня по коридорам и чугунным лестницам Лубянки быстро. Торопил: «Быстрей!» Тяжко мне в кабинете следователя слушать слова разные. Радостные улыбки видеть входящих. Зрелище они сделали из меня… Как непонятную им зверушку они наблюдали… «Убей меня! УБЕЙ!» – кричал я как-то в исступлении следователю. С самого детства не плакал, а тут… Вспомнить стыдно.
И снова: «Быстрей!» Металлические сетки натянуты по лестничным переходам. Хотя есть места, есть – как окно, свободное от сеток. А фактически дверь это, через которую уйти можно. Навсегда.
В камере думаю зло, богохульно: «Господь этот… убивать себя запретил». А сам едва стену перед собой вижу. Хотя днём и ночью там яркий электрический свет.
Сколько лет прошло, а память и сегодня не даёт мне покоя. (Бессонница!). Давно это было, когда я быстро стучал разбитыми ботинками по чугуну и унижал себя криком. Сегодня у меня в доме чисто, тепло; домотканые дорожки на полу. Красиво они смотрятся при свете ночника с замысловатой решёткой. Но как забыть мёрзлый грунт, что потным долбил кайлом? Казалось, твёрже камня был тот грунт. Как не вспомнить заброшенный дом, где согревался ночью под одеялом в фуфайке и рабочих ватных штанах? А испорченные ноги – в валенки. Проходившие мимо люди говорили: «Пусть! Так ему и надо». И смотрели без всякого сочувствия на покосившийся дом с постоянно закрытыми ставнями. Нежилым он выглядел. Пешком, сей же час, пошёл бы к тому учителю, кто научит забывать…
Который раз хочу отвлечь себя мыслью о нынешнем, но ветка скребёт о стену, от резких порывов ветра где-то оторванный лист железа гремит. О распаде он мысль навевает: «В экстазе ненависти ко всему русскому слились западные русофобы с советскими «Иванами, не помнящими родства» (Днём, когда много света и разных людей вокруг, я осознаю: много личного в этом негодовании).
Лужайка под окном моего дома кое-где ещё свободна от снега, зелёная. По ней камни, набросанные как бы в беспорядке. Но мне известно, в кажущемся беспорядке есть закон дизайна. Есть люди, что увидят логичную завершенность в расположении между собою рваных гранитных камней и гладких серых валунов.
Этой весной я видел большие камни на бульваре. Красивый газон вокруг их, бетонные скамейки по дорожкам. Молодые мамы прогуливаются, в коляски улыбаются. Друг другу советы дают.
Случайно я там встретил одного бывшего руководителя, из советских. В красивом пальто он, шарф шёлковый, яркий. Шапка норковая, под цвет полированного гранита… «Из Греции привёз», – сообщил. Две машины у него. Пенсию получает по отдельному параграфу. На мне, так и не научившемуся носить приличной одежды, серость какая-то, цвета валунов под окном.
Говорили о разном. Даже о вечном: есть ли Бог? Он признался, что ему нужны факты очевидные, не допускающие свободного толкования. Потом начали вспоминать прошлое, и он стал рассказывать, как на одном закрытом собрании им приводили пример хорошей работы главной конторы на Лубянке. Много успехов у них. В том числе, оказывается, именно в результате направленной информации, оперативных разработок конторы я был вырван и доставлен в Москву. Такая вот интеллигентная работа была проделана. Им есть чем гордиться.
Помню, смотрел я в это время, молча, на быструю воду могучей реки. Почему-то о полях, окружавших деревню моего детства, думал с грустью.
«Оперативные разработки у вас, – сержусь я этой ночью на любителей кино. – Вы вон «вырвите и доставьте» Сергея Хрущёва из Америки, – вспомнил я недавнее интервью в «Аргументах и фактах». Никита Сергеевич там с голубком мира на плече, рядом его сын, Сергей. Улыбается после присуждения ему Ленинской премии. По понятиям жили: пахан за мир боролся, народ хвалил до усталости; сынок секретные проекты курировал. А на всякий случай – мало ли что? – он в отдельную папочку кое-какие бумажки складывал… Потому теперь и улыбается Сергей Никитович из Америки. Широкая улыбка у него, губы красивые. Хорошо такими губами благодарить за честь присуждения высоких наград Родины. Или – приветствовать успехи демократии в Америке. Им без разницы. Могут и Красную книжечку с портретом Мао поцеловать», – грустно мне наблюдать хмурое небо, низкие быстрые тучи над землёй. Грустно слышать, как с крыши вода стекает в бак, снег с дождём бьёт в окно и по крыше моей машины. Вижу: жёлтый лист пролетел мимо, быстро вращая черешком. О навсегда ушедшем лете напомнил.
Подумал я и о портретном сходстве нынешнего Сергея Никитовича с академиком Сахаровым. Ну, вылитый академик! Улыбается так же откровенно. Великий либерал о пользе прогулок на свежем воздухе говорил. Способный лауреат сообщает нам теперь о соседе-ирландце: париться берёзовым веником он боится – рака кожи опасается. Забавно, не правда ли? Что тут можно сказать? Милые люди, разговоры их без затей, – позволяю себе фривольность над совестью эпохи и избравшим свободу. – Оказался бы я на Лубянке, если бы не прошли мои молодые годы среди полей, над которыми «сгустилась небывалая в мире печаль. Если бы «губы имел»! – и слышу сердце. Оно бьётся слева.
