Если коротко, то дело было так.

В палате большой больницы лечили девочку, у которой хирург удалил ступню. Девочка училась в третьем классе и у нее была тряпичная кукла с пластмассовой головой.

В своем нездоровье она виновата сама: не надо было ей ходить в морозный день далеко от детдома. Но ей очень хотелось посмотреть на полянку, где летом было много красивых цветов и летали разноцветные бабочки.

Обмороженный палец ей отрезали в районной больнице, но потом, оказалось, что в районной больнице нет какого-то заграничного лекарства, и ее отвезли в большой город. Там ее лечили разноцветными таблетками и делали уколы. К ней приходили серьезные дяди в белых халатах, о чем-то говорили, разглядывая то, что осталось от ноги.

Сделали еще операцию, а то, что осталось, опять покраснело. И очень болело. Девочка клала рядом куклу и гладила тонкими пальцами розовую пластмассу. «Настёночка ты моя», – говорила ей. Или: «Если ты будешь плохо вести себя, то вырастешь дурой…» А однажды добавила: «И ты не сможешь адаптироваться в современное общество». Еще она вспоминала одного мальчика, который летом сказал, что у нее длинные ресницы. «И, вообще…» – добавила, смотря на бабочку, что села на цветок.

Оставшаяся часть ноги становилась все «болючей» – не помогали ей разноцветные таблетки, и девочка все крепче прижимала к себе Настену…

В это трудно поверить, но десятилетней школьнице пришла мысль о смерти, и от этого в ее горле появился жесткий комочек. И девочка подрагивающим голосом тихо сказала: «Я скоро умру, и ты останешься без меня… Ты тут слушайся…» А кого слушаться Настенке, она не сказала.

И правда, скоро пришел какой-то важный дядя и говорил сестре непонятные слова, смотря на нее внимательно. В тот же день девочку – с сильно заострившимся носиком – перевели в палату с ширмами у кроватей. Ей разрешили взять с собой куклу, потому что она просила не разлучать ее с Настёнкой. И плакала.

Дня через два, ночью, девочке стало совсем плохо и ей захотелось, чтобы кто-то сел рядом и рассказывал о Новом годе и Деде Морозе, который принес детям подарки. И чтоб ей он подарил новое платье, а Настенке принес красивые сапожки. Но за ширмой была тетя, которая спала, положив голову на стол.

Под утро девочка очнулась в последний раз и, как это бывает у умирающих, в полном сознании сказала: «Настёнка, я тебя очень-очень люблю». Она прижала к груди куклу, а между ее длинных ресниц дрожало много влаги. Потом она вздрогнула телом и, пытаясь приподняться, кому-то сказала: «Я люблю тебя. Ты обними меня крепко-крепко». Видимо, забываться уже стала.

Утром разжали ее тонкие пальцы, удерживающую куклу, а дядя-доктор, зачем-то посмотрев мертвой девочке в глаз, разрешил ее отнести в подвал.

Потом, за счет какой-то статьи в бюджете, девочку отвезли на кладбище. На кладбище работали двое мужчин. Из неопрятных. Опуская гробик в могилу, один сказал: «Однако еще и не пробована никем». И он кивнул на безногое тело, укрытое серым больничным одеялом. Другой, видимо, из учтивой нашей интеллигенции, шутки не поддержал, а, дыхнув перегаром, только хмыкнул. Вот так: «Хмм…» Тем и проводили в последний путь.

Настенку же больничная тетя бросила в большую машину с мусором. Машина, заурчав шибко лошадиными силами, отвезла мусор на городскую свалку, что рядом с кладбищем.

…И теперь, когда ветер с Енисея шевелит над могилой дощечку с белым номерком, дощечка поскрипывает жалобно. И тогда со свалки, где сжигают мусор, доходит дымок; он укрывает могильный холмик, напоминая о любви, которая, как и материя, не исчезает бесследно…

Недалеко ярко светит ночами огни большого города, но о том, что мы рассказали, не знает никто.

Который раз вижу сон: от одного места до другого я должен ползти под землей. У меня это не вызывает удивления: как бы не первый раз я совершаю этот путь. Узок и извилист тоннель: местами не проползти, если не выдохнуть воздух, направление меняет до обратного. Есть и шурфы, куда опускаюсь вниз головой. Потный, грязный от сыплющейся земли, я напрягаюсь из последних сил, чтобы подняться выше. Не думая об опасности быть раздавленным или остановленным обвалом впереди, ползу, царапая пальцами… Вот, сверху проникает рассеянный свет, и он все заметнее…

На поверхности стоит бревенчатый дом, обожжённый солнцем и освещённый лунным светом. Мне кажется естественной встреча луны с солнцем, а в доме – причудливо играющие тени от огонька, зажжённого бесконечно давно. В нем нет украшений, но я всякий раз испытываю непреодолимое желание вернуться в свой дом. Знаю, за высокой оградой живут – другие. Там над землёй поднимаются смердящие испарения, там лунный свет не доходит до земли! Видны строения, горделиво взметнувшиеся над всхолмленной местностью. Привлекателен блеск водной поверхности, но я знаю: грязен тот водоём.

И только находясь в промежуточном состоянии между сном и бодрствованием, я начинаю думать об опасности моего пути.

А, проснувшись окончательно, осознаю другую опасность – бессонницу. Травяными капельками я борюсь со стариковской напастью, да всё труднее мне с годами не думать о том, чего никогда не забуду. Загадка природы – эта память. Не ко времени иногда она напоминает о себе. Рукой к кнопке музыкального центра тянусь. Шум морского прибоя там у меня на кассете. Помогает иногда… Уже и под власть успокаивающих звуков стал попадать. Но… не судьба. Как кто за плечо тронул, как кто сказал властно: «Смотри!»

И вспомнил я более чем через полвека Восточные Саяны, мороз за тридцать и горло пленного немца, бежавшего из лагеря: тряпки раздвинулись на шее, и увидел я позвонки, обтянутые тонкой кожей. Слёзы в его глазах, высохшая шея и грязные тряпки на обмороженных руках. Не просьба, но мольба была в его провалившихся глазах. И эта Луна… Какой же чистый, белый свет от нее…

Нет, не уснуть мне скоро. На другой бок повернулся, на спину; в тёмный потолок стал смотреть. Нехорошо проснуться в непогоду поздней осенью. К плачу ветра в небе начинаю прислушиваться, в комнате стрелку настенных часов слышу – секунды считает. Небо как о грядущей беде пророчит, стрелка время жизни отсчитывает. Разное приходит на память… Нехорошо старому человеку осенней ночью вспоминать, как собирал силы, чтобы выжить…

…Где-то в октябре-ноябре, убили американского президента Кеннеди. Не убивал я президента! Но был я в те пасмурные дни единственным русским в немецком лагере для перемещённых лиц. Для прогрессивного человечества мы всегда не сахар, но в те дни я почувствовал, что немцы (а для них мы всегда и, прежде всего, – русские) стали смотреть на меня особенно. Вслед оборачивались, от окна отстранялись, наблюдая способ перемещения: ногами иду или, например, с использованием метлы. Вчера я для них, как это принято, – Иванович, а сегодня обращаются по фамилии. И через «господин»!

Об этом я вспомнил, стоя у окна и наблюдая низкие тучи. «Впрочем, а за что нас уважать?» – подумал. Ещё подумал, что воспоминания копятся к старости; они как камни, которые собрать надо. Мозаикой они сегодня располагаются под звук ветки, скребущей о стену моего загородного дома.

С месяц как соседи по городским квартирам разъехались, мои домашние позванивают. Дочь, сын острят: не собираюсь ли в затвор, старцем себя объявить? Жена спрашивает: «Как ты там?»

Как, как… Тоска у меня, унынием грешу… Бессонница от того, что холодный ветер качает фонарь на столбе. Угол моей комнаты он нет-нет высветит. Серебряный оклад иконы замерцает. Орнамент ковра увижу другой, цвет линий у них становится не тот, что днём. Оттого, что ещё пробивается через слой пепла огонёк – в камине он вспыхнет, тени на стенах оживают. Отмирающая ветка скребёт, а ветер за окном холодный, сырой.