Так что, когда монастырю понадобились волонтеры без страха высоты, я вызвался первым. Я рвался тут же, немедленно забраться на купола без страховки и покрасить их, не ожидая приезда альпинистов. Как ни странно, вместе со мной, молодым и «безбашенным», вызвался уже седой, на пятом десятке лет семинарист, веселого, общительного нрава, но с затаённой печалью в глазах, как будто своим веселым нравом он хотел спрятать от окружающих какую-то живущую внутри боль. Он оказался бывшим альпинистом, бывшим ремонтником высотных линий электропередач, бывшим машинистом электровоза, и… бывшим прокурором, что отчасти объясняло печаль в его глазах. Преисполненные важностью возложенного на нас поручения и его эксклюзивностью, мы с «прокурором» развели такую бурную деятельность, что по монастырю поползли слухи, будто собор собираются сносить, а на его месте строить новый. То, что мы построили на крыше храма, возле одной из башен с куполом, назвать строительными лесами мог бы только поклонник творчества Сальвадора Дали. Да и сам процесс постройки напоминал сцену заколачивания гвоздя из знаменитого романа Джером К. Джерома «Трое в лодке не считая собаки». Приехавшая бригада строительных альпинистов, нещадно матерясь, неделю разбирала то, что было построено нами за три дня.

К счастью и нам на руку, команда альпинистов приехала не в полном составе – часть из них задержалась на другом объекте, часть уехала на спортивные сборы (среди членов команды был чемпион Советского Союза по альпинизму). Чтобы выполнить пожелание матери-настоятельницы успеть покрасить купола к празднику Успения Богородицы, когда на праздник ожидался Владыка – митрополит Алексий, трем альпинистам понадобились в бригаду ещё два человека. И мы с «прокурором», выпятив грудь колесом, сделали шаг вперед. Опыт у нас уже был. После собеседования, на котором я изощренно пытался оправдать построенную нами на крыше храма деревянную конструкцию тягой к сюрреализму, нас завербовали, поскольку других желающих все равно не было.

Куполов – пять. Наша бригада состояла тоже из пяти человек. На каждого – по куполу. Альпинисты имели индивидуальное снаряжение, у нас такого снаряжения не было. Поэтому под альпинистские люльки для сидения в воздухе мы с «прокурором» приспособили найденные в одном из подвалов монастыря широкие монтажные пояса с цепями. Их используют электрики, чтобы подниматься на столбы линий электропередач. Пропущенные на поясе через стальные кольца веревки служили одновременно и страховкой и стропами, обернутыми вокруг основания купольного креста. Упираясь ногами в купол, я висел в воздухе спиной к земле, почти в горизонтальном, параллельном земле положении. Банка краски на поясе, в руках – малярная кисть, привязанная к длинному шесту. Собор высоченный, да еще стоит на высоком холме, и подо мной до горизонта, далеко внизу, всюду, куда доставал глаз, раскинулись густые эстонские леса. А прямо перед глазами, слезящимися от ядовитой краски, перед глазами счастливого человека, добившегося своего, – облупившаяся жесть купола. И я чистил, и красил, и красил, и красил этот самый купол. А что еще оставалось делать? Невозможно было отлучиться, даже чтобы пописать. Когда нас вербовали, во фразе «те, кто не боится высоты…» опустили вторую часть: «… и имеют крепкий мочевой пузырь». Перерыв мы делали только на обед. Задрав головы, нами гордился и нам сопереживал весь монастырь.

Никогда мне не снились такие яркие, необычные сны, как в те ночи или послеобеденные полчаса сна, когда мы спускались с куполов. Краска, которой мы красили и которой дышали, использовалась при покраске корпусов кораблей ниже ватерлинии. Кто не знает: ниже ватерлинии – это ниже уровня воды. То есть эта краска не боялась соленой морской воды. Поэтому снились мне дельфины, резвящиеся в океанских волнах. Я резвился вместе с ними. Токсикоманом я не стал, но спустя пару месяцев хирург удалил внутри меня какую-то вену, пережатую монтажным поясом.

Ещё я хорошо рассмотрел летчика в кабине истребителя СУ-27, облетевшего купола. Надеюсь, он тоже хорошо меня рассмотрел, потому что, несмотря на панический ужас, сотрясавший организм на клеточном уровне от звука близко пролетающего самолета, я не удержался и показал летчику жест, привитый нам голливудскими фильмами. Не подумалось только, что жест этот не к месту, не монастырский, да и стоял я к ангелам ближе, чем обычно, могли на свой счет принять. Когда прилетел этот демон смерти, я как раз поднялся на купол передохнуть и, обняв рукой крест, стоял подобно ангелу на Александровском столпе Дворцовой площади Петербурга.

Эти две недели, в течение которых я вместе с голубями размахивал крыльями между куполов храма Пюхтицкого Свято-Успенского монастыря, на всю жизнь пропитали стенки моего сердца гордостью за выполненную работу. Я не только «построил дом, посадил дерево и вырастил детей», но ещё и покрасил купол церкви. Когда подо мной митрополит под звон колоколов въезжал в монастырь, я ещё клал последние мазки мастера на свое творение.

Нигде так не ощущается время и ответственность за него, как в монастырях. Там время – мерило делания жизни. Мне довелось побывать не только в женском монастыре. Одно время я всерьёз – насколько можно быть серьёзным в двадцать три года – собирался постричься в монахи и жил на послушании в Псково-Печорском мужском монастыре. Известный своей прозорливостью старец – видевший людей насквозь отец Иоанн (Крестьянкин)⁴ – отговорил меня от этого шага, сказав просто, но очень убедительно и, как всегда по своему обыкновению, весело улыбаясь: «Зачем тебе в монахи? Тебе в монахи не надо…» И действительно, оказалось – мне не надо… Но об этом в другой раз, при случае.

Сейчас вспомнилась вывезенная из Печорской обители поговорка. Приписывают её Александру Македонскому: «Мне уже двадцать один год, а я ещё ничего не сделал для бессмертия». Монахи переиначили её на свой лад. Поглядывая на часы, какой-нибудь монах сокрушался: «Уже двенадцать часов дня, а я ещё ничего не сделал для бессмертия…»

Есть время ёрничать, а есть время хмуриться. Как сказано в одной книге: время собирать камни, и время сбрасывать их на головы прохожих.

Неверно думать, что время нельзя увидеть, нельзя потрогать. Обозначение времени на циферблате – мгновения, минуты и часы – это не время – это гипотеза времени. Подлинное время человека – его кровь. Самый совершенный часовой механизм – сердце человека. В нём – от рождения и до смерти – источник времени. Время не может быть общим. Нет времени человечества – есть история человечества. Но есть время человека. Всё может обмануть тебя – твои чувства, твой ум, и только сердце – от первого и до последнего мгновения – честно отдаст всё рожденное им время. Когда сердце останавливается – останавливается само время. Кровь Иисуса тоже была временем, но это было первое время, которое пролилось в Вечность…

Летом первого посещения Пюхтицкой обители, возвращаясь из монастыря, Михаил Царьков предложил мне заехать по пути в Усть-Нарву к известному в тех местах священнику-экзорсисту отцу Василию, и посмотреть на чин «отчитки» – обряд изгнания бесов из одержимых. Тогда я плохо себе представлял, что это такое – одержимость бесами, и как их можно «отчитать», то есть, избавиться от них. Ну, явно, не погрозить пальчиком, и уж точно не чтением вслух одноименного романа Достоевского «Бесы». По оккультной литературе я представлял себе бесов, если они и существуют, вроде неких (почти абстрактных) энергетических сущностей враждебных человеку. Полагаю, что каннибалы для Кука тоже долгое время были абстракцией.

Любопытство, как известно, «сгубило кошку», и вот мы уже в Усть-Нарве. Нам повезло, и мы подъехали к старой деревенской церкви, когда обряд изгнания бесов только начинался. Отец Василий оказался стареньким, невысокого роста, с большой белой бородой и теми проницательными и понимающими глазами, которые я потом часто встречал у истинных священников, проводящих свое служение в постах и молитвах. Отец Василий отслужил молебен, и люди стали подходить к нему, батюшка окроплял их святой водой и протягивал для целования крест. Некоторые шли сами, но некоторых вели, они вырывались, и церковь была наполнена звуками, которые я никак не ожидал здесь услышать. Кто-то рычал или выл, кто-то кукарекал, мычал или лаял, одна женщина издавала утробный рык «не хочу, не хочу, не хочу…»; одержимые, вырвавшись из рук сопровождающих, катались по полу, бились об пол головой, у некоторых шла изо рта пена, их ловили и вели к алтарю.