В основном, людей устраивает внешняя сторона искусства кун-фу, и европейский человек, как правило, не заходит дальше желания вытеснить из себя страх насилия и научиться ломать голой рукой кирпичи. То, что мы видим по телевизору, имеет мало общего с подлинным путем кун-фу, для посвященного известного как искусство Великого Общения Хоу-ту. Одна из его составных частей – система Тай-цзи (Великого Предела), состоит из трехсот шестидесяти «танцев» – «священных монологов посвященного», и на постижение загадки, заложенной в них, может уйти вся жизнь. Такая вот есть у китайцев методика постижения Бога и слияния с Ним.
На волне энтузиазма я стал увлеченно учить китайский язык, продержался недолго, но успел зафиксировать в ощущениях, как написание иероглифов влияет на моё сознание, изменяет его, подчиняя и дисциплинируя по своим таинственным и непонятным правилам. Почувствовав, что «крыша поехала», я испугался. Стало понятно, почему специалисты-востоковеды часто производят впечатление людей «немножко не в себе». Почти недоступное западному менталитету написание иероглифов как искусство – это чистейшая медитация. Любопытно, что самые дорогие картины в мире, это не полотна Ван Гога или Рембрандта, а небольшие куски шелка с одним или несколькими иероглифами, написанными выдающимися мастерами иероглифики. Их стоимость на южно-азиатском рынке искусств может превышать цены на живопись упомянутых западных мастеров в несколько раз и исчисляется сотнями миллионов долларов. Так что, если вам не удаётся поразить воображение окружающих подсолнухами, растущими из чёрного квадрата, попробуйте нарисовать какой-нибудь иероглиф. Может быть, это и не принесёт вам состояние, но непременно утешит.
Итак, подразумевалось, что за год я подтяну английский для поступления в институт, но вышло наоборот: при том веселом и разгульном образе жизни, который практиковало в те годы комсомольское руководство, я позабыл и те два глагола, что знал, а артикль «the» стал читать как «тхе». Год прошел в канцелярской работе под лозунгом «заплыви за батарею и покройся пылью» и увлеченных занятиях кун-фу. А также в ночных рейдах новоиспеченного от комсомола внештатного сотрудника уголовного розыска (в составе банды таких же недорослей) по подвалам и притонам города в поисках антисоциальных элементов и наркоманов, благо вокруг Владивостока – в тайге – полно конопляных полей. До сих пор не прошло удивление от того способа, которым наркоманы собирают «дурь» – конопляную пыльцу для «пластилина», из которого потом делают начинку для наркотических папирос. Можете себе представить: они раздеваются догола и в жаркий солнечный день голышом носятся по конопляному полю – пыльца с конопли оседает на их телах, и они скатывают её с себя как грязь, прямо как в бане. Если вы сейчас «пыхтите», прошу прощения за подробности…
Через год моего жизнерадостного шефа – председателя комитета комсомола университета – перевели на работу в органы КГБ, чему он, наверное, пару дней был искренне рад, потому как долго этого добивался. Я случайно встретил его через месяц и был поражен произошедшей с ним перемене. Было впечатление, что его взяли в КГБ отрабатывать на нём методы ведения допросов подследственных. Глаза его потухли, весь он как-то съёжился, в разговоре со мной отводил глаза, и на мой вопрос «ну как там, в органах?» многозначительно промолчал… и я понял, что за любой из вариантов ответа полагаются различные лагерные сроки. Дальнейшей судьбы этого человека я не знаю: он мог стать у них большим начальником, а мог быть расстрелян за опоздание на работу.
С новым руководством я не поладил, вторично поступать в университет не стал по причине созревшего глобального разочарования в социалистическом строе (этим лозунгом тогда прикрывались все лентяи), поэтому комсомол, а заодно и уголовный розыск, я покинул. Нужно было искать новый род занятий и… жилье. Жить у отца и видеть в его глазах постоянный укор моей вселенской несостоятельности, было выше моих созревающих сил. Поэтому, чтобы получить комнату в общежитии, я устроился в женское музыкальное училище выдавать под расписку баяны на занятия. Вопреки моим ожиданиям девушки не видели разницы между мной и баянами. Из училища я ушел через два месяца, когда по ночам вместо девушек мне стали сниться эти самые баяны.
В общежитии я попал в комнату к двум милым, дружелюбным спортсменам-боксерам. Когда я впервые вошел в комнату, которую мне предстояло с ними разделить, то испытал самое яркое впечатление того времени: я снял останки своих стоптанных башмаков советской фабрики «Скороход» и поставил их между импортных, шикарных, умопомрачительно выглядевших ботинок аборигенов этой комнаты. Как будто между стоящих на рейде океанских белоснежных яхт протиснулся в клубах дыма залитый мазутом буксир. Так мне впервые открылось значение слова «роскошь», которое до этого я встречал в книгах, не понимая его. Книжное знание встретилось с жизненными реалиями, порождая представление об устройстве мира в отдельно взятой голове, поражённой тем, как одна и та же вещь может по-разному выглядеть.
Вскоре я обнаружил, что единственная книга, которую мои соседи прочитали в своей жизни самостоятельно, была книга о благородном разбойнике Робин Гуде. Владивосток – город портовый, поэтому они занимались тем, что отбирали у моряков и спекулянтов привозимые контрабандой из-за границы и продаваемые «из-под полы» джинсы, футболки, солнцезащитные очки и прочие недоступные тогда в СССР блага западной цивилизации. Это был прообраз рэкета, позже затопившего всю страну. Жаловаться в милицию потерпевшие не могли, так как сами нарушали закон. Поскольку к тому времени я уже несколько лет как издевался над своим хилым телом, заставляя его изображать то каратэ, то кун-фу (со стороны это выглядело убедительно и впечатляюще), а книгу о Робин Гуде тоже читал и идеи её воспринял, я с восторгом, свойственным экзальтированной и неразборчивой юности, присоединился к своим обаятельным соседям. Так – через баяны – я попал в мир легких денег и романтики «Большой дороги».
Жители Владивостока почтительно называли нас «третьей сменой», мальчишки с придыханием показывали на нас пальцами, мы были постоянными посетителями ресторанов. Тогда же я избавился от национального комплекса советского человека – от страха перед официантами. Несколько раз у меня были все шансы, не успев стать гурманом, сесть на суровую государственную диету, но судьба меня хранила для другого. Деньги, рестораны и суровая мужская дружба кончились, когда мои соседи – эти симпатичные гоблины – подставили меня и ограбили. И вот, без денег и некоторых иллюзий я возвращаюсь домой в Ленинград.
Ленинград, середина 1980-х.
С возвращением в Ленинград со мной происходит ещё одна метаморфоза. Я впервые осознаю, что нужно учиться. И не только нужно, но и необходимо. И прежде всего для того, чтобы уехать из СССР, этой «коммунистической» страны с её общественно-политической шизофренией; из страны, которую я за несколько лет самостоятельной жизни возненавидел за тотальное лицемерие, всеобщее удушье и кухонную безнадежность. А на Западе – земле обетованной, как тогда казалось, были востребованы эмигранты с образованием. Это потом, с прожитыми годами и опытом, в моем сознании появятся такие понятия, как Родина и патриотизм. А тогда я жил в стране, в которой большевики сделали все, чтобы граждане этой страны, кто люто, кто тихо, её ненавидели. Как сказал писатель Виктор Некрасов, эмигрировав во Францию: «Лучше помереть от тоски по Родине, нежели от злобы на родных просторах». И мой неосознанный протест «не быть как все» принял осознанную форму неприятия коммунистического режима. Произошло это после знакомства с книгами Солженицына и совместного распития спиртных напитков с диссидентами.
Кстати, о книгах. Родители привили мне любовь к чтению, и с четырех лет я уже много и увлеченно читал. На всю жизнь стал «запойным» читателем. Книги – единственное, что совершенно и бескомпромиссно примиряет меня с реальностью и самим собой. Хотя, если точнее, отгораживает от них. Я – наркотически зависимый человек, мое зелье – книги, и в моем фантомном шприце – миллионы кубов чужих фантазий, желаний и судеб.
