— Риган, почему?! — вопросила она женщину, нацепившую на себя мужской цилиндр.

— Отойдем, — буркнула Бестия и подтолкнула ее во дворы какой-то потрепанной жизнью хибары. Когда они свернули с шумного проспекта, Риган заговорила. В словах ее огнем плясала неподдельная уверенность и убежденность, какой Грей никогда не было суждено постичь.

— Дитя, ты помнишь, как я кляла своих собратьев и, наверное, подумала, что я открестилась от них. Это не так, в жилах всех оборванцев, толпами идущих на войну, переполняющих трущобы, течет та же кровь, что и в моих. И, если до сих пор я не шла наперерез Коренным, которые кидали камни в ирландских женщин и детей, то только потому, что не было достойной силы, способной дать отпор бесчинствам этих выродков, считающих нас не то за скот, не то за пушечное мясо! Мальчишка Валлон, может, и дурак, раз решил ударить Мясника в спину, но он не трус. Он продолжит дело отца. Завершит его. Я не знала Священника, потому что была тогда зеленее клевера, верила в любовь и всякую другую чепуху, особо не задумываясь над тем, как кровь таких же, как я, орошает здешние земли. Если есть хоть какой-то шанс заставить мертвых предков гордиться мной, я им воспользуюсь, клянусь, даже если придется отдать жизнь. Долго я жила в тени Мясника и прочих, смирившись со своей участью. Вот только настало время это прекратить. Если бы я могла вытащить тебя из лап этого чудища, Мэри, я бы так и сделала, но вижу, что уже поздно. Потому не думай осуждать меня. Я не предам свою честь ради дружбы. Прости, дитя. И постарайся держаться в стороне, каким бы ни был исход назревающей борьбы.

Мэри никогда не видела женщину такой красноречивой. Казалось, в ней заговорил новый, возродившийся из пепла человек. С таким достоинством она говорила о грядущих бандитских столкновениях, будто то была священная война рая и ада.

Риган похлопала Птичку своей крепкой рукой по плечу и, кажется, глаза ее заблестели, будто бы навернулись слезы. Затем она развернулась и ушла, посмотрев назад лишь раз, сказала напоследок:

— Прощай.

— Прощай, — скорее инстинктивно, нежели осознанно, прошептала Мэри в ответ.

«Честь, честь… Почему они все говорят о чести?» — сдавленно подумала девушка, глубоко расстроенная. Лучше бы Бестия сказала что угодно, только не это. И не надоело всем вокруг шатать моральные устои бедной Мэри? Она не могла найти истину в беспорядочном хоре чужих воззрений, ощущала себя жалким мотыльком, залетевшим в пожарище.

Остаток вечера Мэри провела за столом со Скрипачом. Девушка потягивала мадеру, обсуждая с непьющим Каррингтоном сначала книги, а затем и Бестию. Она излила душу этому желчному человеку и, к ее удивлению, он дослушал до конца, не прерывая, как обычно, язвительными репликами.

— Ты плохо знаешь этот народ. Пока ирландцы разрозненны, их не стоит бояться. Одинокий ирландец похож на дворовую шавку, которая брешет почем зря. Но стоит им объединиться, учуять дух патриотизма, берегись! Мало будет тех, что останутся в стороне. И куча шавок превратится в грозную, неукротимую стаю. Я считаю, Мяснику следовало бы ими заняться, пока не поздно — прямо сейчас. Странно, обычно он обрывает такие явления на корню, а тут точно ослеп. Догадываюсь о причине. Ты ведь знаешь не хуже меня, старому волку не чуждо тщеславие. Он хочет, чтобы малыш Валлон сколотил банду побольше, чтобы больше почета было ее разбить. Только вот это крайне неразумно. Не подумай, что я покушаюсь на авторитет Билла и его компетентность в подобных вопросах, но он ведет опасную игру, рискуя не только собой, но и своими пешками, коих немало. Проблема в том, что ирландцы слетаются к своим так, как мухи на варенье. А их в нашем славном Нью-Йорке полным полно, не мух, в смысле, а проклятых ирландцев. Нужно поспешить, пока все сыны святого Патрика не превратились в единый в кулак, готовый ударить по нашим позициям. Если долго ждать, их силы сравняются с силами Коренных, если не превзойдут их. И ты, полагаю, осознаешь, чем это грозит всем нам, — закончив, Каррингтон закурил.

— Я не могу повлиять на его решение. Билл слишком упрям и, хотя признает, что я была права насчет мальчишки, не собирается положить конец его поползновениям.

— Надеюсь, мы об этом не пожалеем, — усмехнулся Скрипач. — Хотя мне-то, пожалуй, все равно. Я не слишком дорожу идеалами этих бравых мужей. Куда мне до них. А вот за тебя я боюсь, цветочек. Боюсь, в случае поражения Мясника, для тебя будут закрыты все дороги. Но я драматизирую. Ему наверняка хватит здравого смысла задавить Валлона прежде, чем тот встанет на ноги. В конце концов, Билл может убить его в честном бою, как наверняка и хочет его горделивая душонка, не в пример многим. В общем, скорее всего, он одержит верх в этой грызне, пародии на прошлую войну между ним и покойным Священником.

— Мистер Каррингтон, Вы так умны. Я не понимаю, что Вы здесь делаете, — заметила Мэри.

— А что здесь делаешь ты? А, впрочем, знаю, тебя завлекла эта жизнь и, осмелюсь предположить, мужчина. Ошибки молодости. Знай же, что меня привело сюда то же самое. И, как видишь, затянуло. Но, дорогая моя, как бы ты ни старалась, ты никогда не станешь одной из них, всегда будешь приспособленцем, белой вороной. Мы с тобой одной породы. Коты, пытающиеся влезть в крысиную нору. И дело даже не в характере и образе мыслей. Я вижу, тебе не занимать смелости, здоровой наглости и смекалки. Но мы были рождены в другом мире. Наше детство формирует нас, золотце. Вливаясь в эту среду, мы гребем поперек течения, против природы. Надеюсь, для тебя еще не все потеряно и когда-нибудь, образумившись, ты сможешь вернуться в общество.

— Вернуться? Но зачем? Я оттуда не уходила, но мне совершенно все равно! — возмутилась девушка в ответ на проповедь, прочитанную грешником.

— Тсс! Мне тоже было совершенно все равно. Когда-нибудь я расскажу тебе свою историю, но сейчас не время. Ты пропустишь все слова мимо ушей. И не спорь. Я вижу, что владеет тобой. Бестия сказала, что тебя нельзя спасти. Это слишком грубо, к тому же неправда. Она женщина, может, и удивительная, но в людях совершенно не разбирается. Я не буду пытаться говорить о неправильности того, что ты делаешь, потому что занятия бесполезнее трудно отыскать. Но я подожду хотя бы до того момента, когда ты сможешь слушать. Быть может, тогда мой рассказ чему-то тебя научит.

Мэри помрачнела еще больше и искренне пожалела, что поведала свои переживания Скрипачу. Ей стало совсем не легче на душе от его замысловатых рассуждений, потому что она углядела в них упрек и жалость. Мэри терпеть не могла и то, и другое. Пусть даже она знала, что его слова имеют какой-то смысл, потому что все без исключения предыдущие советы Скрипача были поразительно полезны и метки, но прислушиваться не собиралась. Ей казалась вздором даже мысль о том, что приезжие смогут противопоставить Коренным банду, достаточную для того, чтобы свергнуть последних. Нет, это, конечно, глупо. Всем известно, что Скрипач любит сгущать краски.

Она и сама порой задумывалась о шаткости своего положения, в основном перед сном, но слышать такое из уст других было выше сил Мэри. Ей в голову могут закрадываться какие угодно сомнения, но их следовало уничтожать, а не подкреплять со стороны.

Мэри уже дочитала Отверженных и больше всего прониклась несчастливой судьбой Фантины. Ей захотелось побывать там, на баррикадах, в Париже. Мэри, конечно, сочувствовала идее всеобщего равенства и свободы, но больше всего в революции ее манил тот пыл, огонь, как во время войны, который охватывал людей по природе слабых и трусливых, превращая их в разъяренных львов, готовых биться до победного конца. Но в Америке не предвидится никакой революции, а уходить на фронт, переодевшись мужчиной, мисс Грей уж точно не хотелось. Она навидалась солдат, приезжавших на побывку. Служивые были худыми, грязными и ожесточенными, сквернословили так, что уши вяли. Ничего романтического в войне не было, поняла Мэри, посмотрев на выбирающихся из вагона людей. Может, и было. Во время сражения. Секунды экстаза, грозящие гибелью, мучительной и страшной, не стоили того. Ей было достаточно и малого риска, чтобы наслаждаться жизнью.