— Заседание суда объявляю закрытым, — сообщает судья и ударом молотка ставит крест на моей свободе. Мэры один за другим отключаются, присяжные покидают зал. И все это в полнейшей тишине.

Я, как громом пораженная, смотрю в одну точку. Будто во сне, по приказу миротворцев, встаю с места. На меня надевают наручники, мы покидаем зал. Конвоиры приводят меня в отдельную комнату, освобождают от оков и уходят, заперев дверь.

Я сажусь на ближайший стул, обнимаю себя руками. Голова пульсирует, хочется кричать от безысходности. Пытаюсь себя убедить, что все это неправда, что все это сон, и мне нужно просто проснуться.

Дверь открывается.

— У вас пять минут, — раздается голос за дверью, и в комнату входят Брут и Энобария.

Ни слова ни говоря, Брут подходит ко мне и крепко обнимает, как давным-давно, шесть лет назад, на церемонии награждения. Я едва сдерживаюсь, чтобы не зарыдать ему в плечо.

— Мирта, — он берет меня за плечи и смотрит прямо в глаза. — Ты жива — это самое главное. Никто не знает, какая тюрьма «Черный волк» на самом деле, может, она такая же, как остальные, а все описанные ужасы — слухи.

— А если нет? — глухо спрашиваю я.

— Не думай об этом. Послушай, — он переходит на шепот. — Они устроили эту показуху из-за бунтов и волнений. Им просто нужно утихомирить дистрикты, вот и все. Когда шумиха уляжется и все стабилизируется, мы тебя вытащим. Через месяц, год, пять лет — неважно. Но мы тебя обязательно освободим.

— Правда? — такой наивный детский вопрос, но на большее меня не хватает. Брут грустно улыбается, гладит меня по щеке.

— Я тебе обещаю, что мы будем стараться. Ты, главное, не падай духом.

Его слова произвели обратный эффект, нисколько не обнадежив меня. Я прекрасно понимаю, что в этот раз Капитолий пойдет до конца. Никто меня не спасет.

— Мирта, подойди, — твердым голосом произносит Энобария. Я на дрожащих ногах подхожу к ней. Она взглядом показывает Бруту отойди немного подальше: этот разговор будет между нами.

Энобария встает рядом со мной. Она не намного выше меня, на каблуках я с ней примерно одного роста.

— Место, откуда невозможно сбежать. Место, где весь твой день расписан поминутно, и за каждое отступление от правил наказывают. Где ни в коем случае нельзя терять бдительность и надо смотреть в оба. Где все живут, как стадо, в одной конюшне. Там нельзя проявлять слабость, нельзя чувствовать, вообще ничего нельзя. Ничего не напоминает?

Напоминает, еще как.

— Приют, — тихо отвечаю я. Энобария кивает.

— Именно. Ты уже знаешь, как выжить в подобных условиях. Ты уже была в тюрьме, так что же изменилось? Да ничего. Разве что соседи стали взрослее, а вместо надзирателей - миротворцы.

Она права. Как бы я ни относилась к Энобарии (а отношения у нас не настолько прекрасные, чтобы мы могли считаться подругами), но только она знает, как мне было тяжело до поступления в Академию. Мы обе прошли через приют, для нас обеих было счастьем выбраться из этого капкана и доказать свою ценность. И отчасти нам удалось: Энобария — пример подражания для всех приютских, единственная воспитанница, победившая в Голодных играх, а я… Я же возвращаюсь к началу.

— Думай об этом всегда и ничего не бойся, — продолжает Энобария. — Стань той, кто ты есть на самом деле. Ты — профи. Ты — финалист Голодных игр. Вспомни, что это значит. Ни любви, ни жалости. Любое проявление чувств приведет к поражению, — она кладет руку мне на грудь. — Здесь должен быть всегда камень, только тогда ты выживешь.

С каждым ее словом во мне растет решимость. Энобария права. Где же та Мирта, которая до потери сознания метала ножи, пока каждый из них не попадет в цель и готова была убить каждого на арене ради победы? Я расправляю плечи.

— Я выдержу, — твердым голосом произношу я.

— Я не сомневаюсь, — говорит Энобария. — Рано или поздно, мы тебя вытащим.

Заходит миротворец и говорит, что время вышло. Брут напоследок меня быстро обнимает, Энобария просто кивает. Когда дверь за ними почти закрывается, меня словно поражает молнией.

- Брут! - я подбегаю к двери. Миротворец меня тут же перехватывает. - Джефри! Мой кот, позаботьтесь о нем.

Брут оборачивается.

- Не волнуйся, мастер Стерлинг за ним присмотрит.

Я хотела еще что-то сказать, но миротворец меня грубо заталкивает в комнату и запирает дверь. Я устало прислоняюсь к стене. На душе стало еще паршивее. Как же кстати пришлись бы слова Энобарии перед началом Игр.

Что со мной стало? Неужели, я стала такой слабой, что позволила себе цепляться к каким-то уколам со стороны Гламур, Кашмиры, все той же Розали? В детстве я слышала вещи и похуже и не смела дать слабину. Все это очень странно, и дело не только в нависшей опасности, которую я осознала недавно. В последний день тренировок перед 74-ми Голодными играми Брут сказал, что один из моих главных козырей — это сдержанность. Я никогда не скандалила, не поддавалась панике и в нужный момент могла легко отключить все эмоции. А сейчас я себя совсем не контролирую. Вспоминаю изуродованное тело Розали. Неужели, она меня настолько разозлила?

Вздыхаю, опираюсь спиной на стену. Какая теперь разница, прошлого не воротишь. Заново прокручиваю в голове слова Энобарии и чувствую легкое успокоение. Я финалист 74-х Голодных игр. Нет, я победитель! Катись к черту Капитолий, выиграла действительно я, а не Катон. Удивительно, сейчас при мысли о нем я лишь чувствую слабенький укол там, где должно быть сердце. Больше нет этой приятной дрожи, нет ничего.

Дверь снова открывается, и на пороге появляется Катон. Я смотрю на него. В голове все еще слышу голос Энобарии, но с каждой секундой ее мантра становится все тише и тише и совершенно затухает, когда Катон произносит «Мирта». Не так, как тогда, в первый раз, когда мы увиделись в смотровом зале, а так тихо и обреченно.

Совершенно забыв обо всем, я подбегаю к нему и крепко обнимаю, запоздало подумав, что, возможно, он уже проклинает тот день, когда меня встретил. Но почувствовав его объятия, я понимаю, что пора перестать сомневаться. Утыкаюсь носом ему в плечо и уже не сдерживаю слез. Он гладит меня по голове.

— Мирта, — он пытается посмотреть мне в лицо, а я только качаю головой: не хочу, чтобы он видел мои слезы. Тогда он целует меня в висок и тихо шепчет: — Все не так плохо. Самое главное, что ты жива. Обещаю, я тебя обязательно вытащу. В этот раз я тебя ни за что не оставлю.

— Угу, — все, что я могу ответить.

— Послушай, — он подцепляет мой подбородок пальцами, но я старательно избегаю его взгляда. Он заключает мое лицо в ладони. По старой приютской привычке слегка жмурюсь, ожидая пощечины за слезы, но Катон лишь смахивает слезу с моей щеки. — Да, «Черный волк» не самое приятное место на земле, но уж получше, чем арена. Ты сможешь выстоять, я в это верю.

— Энобария сравнила ее с приютом.

— Тут я ничего не могу добавить, — говорит Катон. — Тем лучше для тебя: ты-то знаешь, как себя вести в подобных учреждениях.

— Конечно, знаю.

— Покажи им, чего ты стоишь, Дагер, — эту фразу он произносил несколько раз на арене. Как же давно это было.

Катон осматривает меня с ног до головы и как-то странно улыбается.

— Я, конечно, не знаю, как выглядит тюремная роба, но подозреваю, что даже в ней ты будешь сногсшибательна.

— Что?.. — я отступаю от него на шаг.

— А что? Ты видела себя в зеркале? Репортеры в зале суда снимали только тебя, а некоторые присяжные очень прониклись твоей историей.

Я чувствую, как закипаю.

— Ты к чему это клонишь, а? Что если костюмчик хорошо сидит, то все: похрен что ты скажешь, главное, задницу подчеркнуть? А остальное не важно, да?!

Улыбка сползает с лица Катона.

— Мирта, да я не это имел в виду… Не злись так.

Я со стоном хватаюсь за голову.

— Да что же со мной такое происходит… — я отхожу к окну, опираюсь руками на подоконник. Голова раскалывается на части, как будто меня снова ударили, а таблеток, чтобы заглушить боль, нет.