В послевоенном детстве мне пришлось пожить, через непослушание и баловство в далеких 1960-х к войне прикоснуться, – но, видно, не все понял и мало молился. Вот и получаю бегающую во дворе детвору, играющую в «колорадов» и «укропов», и отбираю у них не только гильзы, но и целые патроны, столь обильно нынче рассыпанные на Донбассе.

9 мая всем приходом будем молиться о павших в той Великой Отечественной войне, а думать о нынешней. Думать и понимать, что во всем происходящем именно мы и виноваты, потому что ужас этот совершается лишь по одной причине, в умной русской поговорке раскрытой: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем».

Для Нины Рафаиловны Будановой то, что было в стране за весь непростой XX век, – не страницы учебника по истории, а живые личные воспоминания. Первая мировая, Гражданская – остались в памяти по рассказам родителей; репрессии 30-х, Великая Отечественная война, послевоенная жизнь – это уже свое, пережитое, затронувшее близких, коснувшееся собственной судьбы…

Говорить с Ниной Рафаиловной можно до бесконечности. Интересный, яркий человек, она увлекает своим рассказом и делает уже слушателя причастным пережитому. И страницы истории начинают оживать, смотрят глазами конкретных людей, говорят их голосами…

Нина Рафаиловна Буданова – искусствовед, член Союза художников РФ, заслуженный работник культуры РФ. Родилась в 1923 году в Москве. В 1941 году поступила в Московский институт философии, литературы и истории имени Н. Г. Чернышевского (затем слитый с МГУ, который Н. Р. Буданова и окончила). Преподаватель истории искусства во многих учебных заведениях, в том числе в Московском государственном заочном педагогическом институте (ныне Московский государственный гуманитарный университет им. М. А. Шолохова).

Первый «ожог» искусством, первое удивление я испытала в 1933 году, в десять лет, в Ферапон-товом монастыре.

Мы туда отправились с мамой, причем ехали на очень смешном колесном пароходике «Анри Барбюс» из Нижнего Новгорода (тогда совсем недавно переименованного в Горький) до Кириллова. Весь путь пройти он не мог, потому что в это время заканчивалось строительство Беломоро-Балтийского канала (там работали заключенные), потому огромная была часть Волги перекрыта. Всех пассажиров высадили и сказали: «Столько-то километров пройдите пешком, а пароход будем тянуть волоком».

Мы пошли пешком и оказались в мире, о котором не имели никакого понятия. Будто попали на другую планету.

Среди заключенных, строящих канал, к великому ее изумлению, мама, литературный работник, встретила своих знакомых писателей. Казалось, так просто не может быть: интеллигентные, замечательные люди в такой ужасной, угнетающей обстановке… Мы с ними разговаривали, и потом мама обращала мое внимание на то, чем эти люди там занимались, в какой тяжелой ситуации находились.

С трудом шагая по песку, отвлекаясь на разговоры, мы в конце концов добрались до своего теплохода, на котором благополучно доплыли до Кириллова. Дальше предстоял пеший путь до Ферапонтова монастыря – 20 километров. Транспорт тогда никакой в монастырь не ходил.

И вот наконец мы добрались. И я испытала второе потрясение за день, но уже не гнетущее, как от встречи с заключенными, а совершенно противоположное, можно сказать – восторженное. И оба, что называется – на всю жизнь…

Ферапонтов монастырь… Необыкновенно красивые места. Огромное Бородаевское озеро, усыпанные камушками берега, все какое-то нежное, мягкое, пастельное.

Входные ворота в монастырь с двумя разными арками, совершенно не симметричными, но такими уравновешенными. И, конечно же, фрески Дионисия. В тот момент я решила, что хочу изучать икону.

Это потрясение я пронесла через много лет – и из-за него пошла учиться на искусствоведческий факультет.

Мои родители познакомились в 1905 году на баррикадах в Одессе. Папа, тогда студент медицинского университета, как все студенты, которые во все времена сочувствуют различным изменениям, лечил людей и помогал раненым. Мама, курсистка высших женских курсов – очень решительная девушка, – вместе с группой своих сокурсниц спасала еврейских детей, страдавших от жестких погромов. Во главе их группы была студентка-еврейка из очень богатой, доброй, интеллигентной семьи. Ее отец отдал свой дом для этих детишек, а сами они переехали в квартиру.

Мама вместе с сокурсницами по всей Одессе собирали маленьких, оставшихся одинокими детей, у которых во время погромов погибли родители, дежурили около них, кормили, поили.

Потом отец оказался на Первой мировой войне, которую прошел от начала до конца. Мама его ждала, хотя жениться по тогдашним законам им было нельзя: были запрещены браками между русскими и евреями.

По-настоящему они соединились уже во время Гражданской войны. Папа был уже не просто хирургом-врачом, а начальником полевого госпиталя. Мама всю войну находилась рядом – библиотекарем в его госпитале.

Религиозным в семье никто не был. Но при этом мы с мамой очень часто ходили на богослужения: она любила Покровский собор Новодевичьего монастыря.

Моя прабабушка, мамина бабушка, была одной из первых военных сестер милосердия, которые во времена Севастопольской кампании служили вместе с Николаем Ивановичем Пироговым.

В то время, когда я уже могла что-то понимать и помнить, папа уже был главным врачом в Москве, работал в детской туберкулезной больнице, в которой годами лежали больные ребятишки.

Он, вместе с коллективом, создавал для них условия, хоть как-то приближенные к домашним, старался, чтобы к ним все относились с теплом, по-родственному.

Я в этой больнице очень часто бывала, причем окружающие нас люди поражались: «Как это папа водит своего ребенка в туберкулезную больницу!» Но папа – опытный врач – был убежден, что если соблюдать необходимые требования, заразиться нельзя, а общение с больными детьми важно и для меня, и для них.

Так же на этот вопрос смотрели и другие сотрудники, которые тоже приводили детей.

В то время, начиная с конца февраля или с самого начала марта, больных детишек увозили из Москвы в Крым. «Папину» больницу вывозили в Ялту. Я помню, как заказывались составы, как в них размещали детей, медицинский персонал, учителей.

Рядом с пансионатом, где находились дети, арендовали дом для родственников персонала, – ведь на столь длительное время семьи разлучать было нельзя. Если могли поехать родители больных детей, то их тоже с удовольствием брали с собой.

С детьми работали опытные педагоги, ведь ребятам приходилось и учиться в стационаре.

Было твердое правило: кто туда ехал, независимо от того, был он сотрудником больницы или нет, был обязан помогать больным детям. Самые маленькие дети сотрудников могли приходить и играть с больными детьми. Дети постарше должны были им читать вслух, помогать нянечкам во время обеда подавать еду, иногда покормить, если человечек был совсем неподвижный.

У нас, детей сотрудников, был строгий режим: мы могли выходить хоть с пяти утра купаться, если хотели, но ровно в десять все обязаны были находиться на территории и приступить к своим работам.

Все силы направлялись на помощь лежачим детям, чтобы они не чувствовали никакой оторванности от мира, беспомощности…

Мама очень любила детей, поэтому в какой-то момент бросила Союз писателей, где была главным библиографом, и пошла работать в школу учителем. Причем она была невероятно добросовестной, а потому всегда работала на полставки. Она говорила: «Я не могу внимательно и вдумчиво читать все работы ребят из всех классов. У меня два класса, их я читаю». Она действительно, от первой и до последней буквы читала каждое ученическое сочинение, каждую работу.