Он часто вспоминал свою учебу в Полиграфическом институте на вечернем отделении, а одновременно работал телеграфистом на Центральном телеграфе.

С ним на потоке учились фронтовики, которых принимали без экзаменов по военной льготе. Они были всего года на два-три старше отца, максимум – на пять. Отцу не хватило года до призыва. Вроде бы все ровесники, но вместе с тем фронтовики – совершенно взрослые, бывалые мужчины, прошедшие войну, сформировавшиеся, сильные личности. Эти фронтовики-сокурсники – вообще одно из самых ярких впечатлений в жизни отца.

Он рассказывал про них много разных, в том числе смешных историй. Иногда, не зная предмета, студенты-фронтовики старались на экзамене увести речь в сторону войны, козырнуть военным подвигом. С преподавателями, которые сами были фронтовиками, это обычно не проходило, они возвращали беседу в русло изучаемого предмета. А вот со штатскими преподавателями это могло помочь.

Был как-то экзамен, и студент, севший отвечать, вдруг спрашивает преподавательницу: «А который сейчас час?» – «Без пятнадцати девять», – отвечает. «Мне надо срочно уйти! – начинает волноваться студент. – У меня контузия, и ровно в девять часов каждый вечер у меня начинается приступ». Она со страхом и уважением ставит оценку и отпускает. А студенты знают историю про контузию, которая повторяется на каждом экзамене.

По маминой линии у меня воевал дед, про которого я почти ничего не знаю. Он вернулся с войны и в 1946 году умер от ран. Только уже будучи взрослым, я узнал, что дед вернулся не в свою семью, а к другой женщине. И именно потому мама очень неохотно о нем рассказывала: она вообще не хотела о нем вспоминать, не могла простить. Когда мама стала стареть, я пытался уговорить ее съездить на родину деда и на его могилу в Белгородскую область. Но мама отказалась. Так что я не знаю, где дед похоронен.

А мама во время войны была совсем маленькой девочкой, и все, что она запомнила о войне, – это постоянное чувство сильного голода. Она так всю жизнь и прожила со страхом голода, постоянно делала избыточные запасы: не могла избавиться от инстинкта, травмы детства.

Время стирает боль войны, война все больше перемещается в память и в искусство. Память (и почему-то искусство) все больше сохраняет бравую картинку войны, забывая ее боль. И от этого моя личная боль о войне становится еще сильнее.

Вместо правды о ней – тяжелой правды, часто невыносимой, которая могла бы быть спасительной для нашего народа, – предлагается миф, сказка, где все черно-белое, где только триумфально звучат фанфары.

Мифы стирают историческую память, люди перестают знать и понимать войну. Это открывает возможность для повторения старых ошибок, которые могут вновь привести к печальным сценариям.

Я уверен: нам нельзя забывать, что война была выиграна очень высокой ценой. Неоправданно тяжелой – за счет пренебрежения человеческими жизнями, жизнями советских солдат.

Пренебрежение человеком, отношение к нему как пушечному мясу – это прямо антихристианское отношение, дьявольское. И в этом грехе виновато как минимум высшее военное командование СССР.

Знание об этой цене победы не повредило бы нам сегодня, помогло бы перестроить нашу армию, изменить отношение к военному делу, к жизням солдат, помогло бы научить ценить эти жизни. Ведь сегодня в армии тоже есть пренебрежение к воинам, к рядовому солдату, к офицеру.

Наша армия ни в коем случае не заслуживает такого к себе отношения, когда офицеры выглядят как попрошайки: каждое новое правительство обещает им повышение зарплат и потом сразу об этом забывает. В таком проявлении пренебрежения к сегодняшней армии я вижу продолжение печальной традиции военного времени. Разумеется, в меньшем масштабе, но дух, мне кажется, тот же.

Повезло. Родился в девятый год после победного мая. Не слышал канонад артиллерийских, не видел смертей военных. Когда подрос, играли только в «наших» и «немцев». Причем все «немцы» были изначально согласны, что они проиграют. Кроме «войнушки» ходили искать снаряды, патроны и прочие военные железки, которыми рясно была наполнена донская земля.

Дед воевал, отца угнали в Германию в 1942-м, бабушки пережили оккупацию и много вечерами рассказывали о тех днях. Вот только дед своих военных воспоминаний мне не оставил. Да и как оставишь, если он умер еще до моего рождения?

О прошедшем смертельном испытании все тогда напоминало: опорой крыши в навесе, где обитала бабушкина корова, было противотанковое ружье, дворняга Шарик хлебал свою нехитрую собачью пищу из германской каски, а гонявшийся за всеми моими ровесниками петух имел звучную кличку Гитлер.

Выйдет бабушка с зерном на порог, позовет:

– Гитлер, Гитлер, цып-цып-цып, – и тут же объявляется бело-бордовая вражина со всем своим куриным полком.

В городе, где жил, по вечерам на скамейках городских аллей и дворов – а в селе, где все лето проводил, под хатами, – собирались прошедшие фронт мужики. О чем бы разговор ни заходил, все едино заканчивался он воспоминаниями фронтовыми. С замиранием и ртами открытыми слушали мы эти рассказы. Хотелось о подвигах услышать, о героизме, о том, как наступали, стреляли и освобождали, но об этом говорили фронтовики редко. Все о том, где кто воевал, кто кем командовал да сколько окопов нарыли…

Полное осознание, что такое война, пришло уже в отрочестве. Лет 14 мне было. Через дорогу, в пыльном Морозовске, что на границе с Волгоградской областью, жил мой друг Лешка. В недалеком небольшом лесочке, который все называли – до сих пор не пойму, почему, – Грузиновский, искали мы патроны и нарыли целых два ящика немецких минометных снарядов – «кабанчиков» по-нашему.

Взрывали «кабанчики» в заброшенном колхозном саду. Разведем костерчик под деревом, положим туда снаряд, спрячемся за бугром у речки и ждем… Взрыв, осколки просвистели – и мальчишеское восхищенное: «Ух ты!» Пороли нас за это «ух ты» нещадно, да видно мало. Леха постарше был на год, на выдумки горазд да и бесшабашен, вот и предложил еще раз «рвануть» в дупле старого клена. Насобирали сухих сучьев, в дупло их напихали, разожгли, снаряд сверху положили и запрятались, размышляя, повалится дерево от взрыва или нет…

Взрыва долго не было. Леха не вытерпел, решил, что огня мало, надо бы подбросить хвороста. Когда подбрасывал – рвануло. Это была первая смерть, которую я увидел воочию, и первые похороны, где был Леха с перевязанным выбитым глазом, но его уже не было.

Кто бы мог подумать, что вспоминать я буду Леху сейчас, когда уже седьмой десяток жизни начался? И не только вспоминать. Отпевать.

Их было четверо. Молодые ребята-саперы разминировали поле. Весна на носу, пахать и сеять надобно, а поля в смертельных «подарках». Прошлым летом гости непрошеные, убегая со злобой неудовлетворенной, все вокруг смертью напичкали. Как так случилось, что пропустили или не заметили они фугас, трудно сказать и определить. Трое погибли сразу, четвертый умер в больнице.

Отпевал одного из них и думал: Леха от ненужного мальчишеского геройства, от непонимания и незнания Бога погиб, – этот же сознательно, о нас думая, смертельным делом занимался. Но есть общее, без чего не было бы глупой давней смерти моего друга и сознательного подвига нашего прихожанина.

Это общее – война. Причина ее, как и всякого зла, – в сердце человеческом: «ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления» (Мф. 15:19). Казалось бы, все ясно, понятно растолковано и всем известно, но почему же опять гремят взрывы, снова плачут матери, жены становятся вдовами, а дети сиротами?

Всеобъемлющего ответа, наверное, я дать не смогу. Но то, что нынешний, юбилейный праздник Победы над войной приходится проводить в годы войны, главную причину имеет в том, что одни наследники Великой Отечественной ими и остались, а иные стали рабами чужой идеологии, чужой веры. Здесь даже аналогию можно привести: забвение церковного Предания рано или поздно приведет тебя в инославие или к откровенному безбожию, а забвение истории обязательно вернет то зло, которое, как многим думалось, было окончательно похоронено в 1945-м.