У нас дома постоянно можно было встретить ее учеников. У мамы было негласное правило, которое вся школа знала, и ребята ему подчинились. Если кто-нибудь из мальчиков (она работала в школе для мальчиков) из класса, в котором она была классным руководителем, получил двойку, он не имел права уйти из школы раньше нее. «Двоечник» должен был дождаться ее – Надежду Дмитриевну – и идти с ней к нам, чтобы продолжать заниматься.

В наших двух комнатах в коммунальной квартире мамины ученики постоянно собирались: чтобы делать какие-то литературные журналы, стенгазеты, что-то обсудить.

Кстати, когда во время войны маме близкие говорили: «Как ваша дочь могла уйти на фронт, оставить вас одну?», мама отвечала на упреки: «Она же не на прогулку уехала! Кто-то же должен защищать Родину?»

Помню очень хорошо до сих пор, как я испытывала длительную обиду от того, что моя мама, мудрый человек, педагог от Бога, почему-то заставляла меня, семилетнюю, анализировать (а не просто читать!) роман «Евгений Онегин». В итоге я этого «Евгения Онегина» ненавидела очень долго и в школе – по программе – не хотела ни за что читать и уж тем более учить наизусть, потому что в памяти стояла живая картинка: Крым, солнце, кругом розы, а мы с мамой сидим под каким-то навесом, и я письменно пытаюсь анализировать пушкинское творение. На самом деле – это самая большая обида детства. Других обид просто не было!

Писатели-заключенные, которых мы с мамой увидели на пути в Ферапонтов монастырь, вписались в общую картину действительности, когда пришел 1937 год и начались аресты – и в доме, в котором мы жили, и в школе. Точнее, арестовывали родителей одноклассников.

Чуть ли не каждое утро мы узнавали, что арестовали еще одних знакомых. Особенно атмосферу страха я ощутила, когда во время ремонта той школы, в которой я изначально училась, меня на несколько месяцев перевели в школу № 25. Среди ее учеников были дети правительственной верхушки: там учились Василий и Светлана Сталины, очаровательная дочка Молотова (я была значительно старше ее).

Здесь буквально каждый день кто-то из детей не приходил в школу – или приходил в слезах, потому что родителей арестовали.

Потом я вернулась в «обычную» школу, там тоже многие ребята лишались своих родителей. Это, конечно, была катастрофа, но катастрофа, которая, я думаю, из нашего поколения вырастила отзывчивых людей. Мы были очень дружны.

Утром идешь в класс и не знаешь, все сегодня придут или не все. И вот – приходит девочка заплаканная (а мы же уже не дети – восьмой класс), и все понимают, что случилось.

У одноклассника Володи Баевского арестовали сразу и маму, и папу; он остался с сестренкой Аллой, дошкольницей. И мы, одноклассники, дежурили около этой сестрички, потому что ее сразу хотели забрать в детский дом. Кто ходил готовить, кто помогал ему покупать продукты, кто играл с этой девочкой, кто гулял с ней. И вот на такой помощи цементировались отношения между одноклассниками. Мы все были невероятно дружны.

Володя потом нашел каких-то родственников, которые стали с ними жить. Позднее он ушел на фронт добровольцем, буквально в самые первые дни войны; почти сразу погиб, что стало потом с этой девочкой – я не знаю.

Отец моей подруги – Ирины Львовны Карахан (она училась не вместе со мной, так как была младше) был дипломатом, его вызвали в 1937 году из Турции, где он работал, и прямо с поезда арестовали. Затем – расстреляли. Его одиннадцатилетняя дочь узнала об этом из «Пионерской правды», которая по традиции была наклеена на стене в классе. До сих пор она с благодарностью вспоминает учительницу, которая сказала: «Мы будем продолжать уроки, а ты пойди домой и дня три можешь не приходить в школу».

В 1941 году на фронте у нее погиб старший брат. А она стала художником и все свои силы тратила на то, чтобы служить своим творчеством людям.

Она, по-моему, ни одного дня в своей жизни не потратила на то, чтобы больше заработать, улучшить свой быт.

Помогать другим – это было главное в те очень трудные годы.

Я очень хорошо помню, как в апреле 1941 года мы после комсомольского собрания стояли с одноклассниками на углу Садовой и улицы Чехова (малой Дмитровки) и очень долго горячо разговаривали на тему: как можно сейчас проявить героизм? Наши сверстники – первые комсомольцы – воевали в Гражданской войне, боролись с кулачеством (мы тогда воспринимали это как явление сугубо положительное). А что мы, избалованные выпускники 1941-го? Сидим на комсомольском собрании, отчитываемся на отметку?

Вопрос о том, как быть полезными своей стране, нас очень сильно волновал. И как оказалось, это не было пустым сотрясанием воздуха.

Война началась в ту ночь, когда мы праздновали выпускной вечер. Мы гуляли по Москве и радовались всему: друг другу, собственной молодости и невинным безобразиям, которые делали наши мальчишки, забирающиеся на клумбы, чтобы нарвать для нас букеты. Я даже помню маршруты, по которым мы ходили тогда.

В воскресенье мы должны были пойти в парк Горького кататься на лодках. Но мама сказала: «Надо готовиться в институт, а не кататься на лодках! Погуляли сегодня ночь – достаточно, садитесь и занимайтесь!» Я поступала в Московский институт философии, литературы и истории…

А в понедельник утром мы уже все были в райкоме комсомола: пришли записываться, чтобы идти на фронт.

Меня тогда не взяли – как активную комсомолку, сразу послали в бригаду содействия милиции. Сначала было несложно: мы ходили по Москве, по определенному маршруту, всю ночь и следили, чтобы нигде в окнах не зажигали свет, следили за светомаскировкой. Потом стало тяжелее – мы участвовали в разборке разбитых домов, в спасении тех людей, которые там остались…

А когда начались бомбежки, москвичи стали дежурить еще и на крышах. Начальником пожарной команды, с которой приходилось дежурить мне, был Григорий Маркович Ярон, знаменитый артист оперетты, невероятно веселый человек, выдумщик.

Нужно было следить, чтобы на чердаках всегда было достаточное количество воды и песка. Во время дежурств мы огромными такими щипцами ловили «зажигалки», швыряли в воду или в песок, предотвращая пожар. Я жила на Садовой-Каретной улице, а напротив нас был авиационный завод, где выпускали не сами самолеты, а какие-то детали моторов. Немцы это очень хорошо знали, поэтому бомбили бесконечно. Слава Богу, ни в этот дом, ни в наш они не попали, но повсюду в округе в домах были выбиты стекла и двери.

И вот, под аккомпанемент бомбежек, между тушением «зажигалок» у нас на чердаке разворачивалось веселое театрализованное представление. Григорий Маркович нас всячески развлекал, исполнял какие-то отрывки из своих ролей, иногда просто импровизировал.

В 1941 году нас возили строить противотанковые рвы – сначала под Вязьмой, потом уже буквально на границе Химок. Оттуда нас отвели заранее. Мы сами убежали, увидев вдалеке идущие на нас немецкие танки.

Но все же я не оставляла надежды пойти на фронт, думая, что там смогу принести больше пользы.

Дважды я пыталась попасть туда обманом, хотя никогда не была заядлой авантюристкой. Иногда думала, что если бы у меня папа был жив – он умер до войны, – то он, наверное, отговорил бы меня от этого шага.

Первый раз я, уже студентка, отправилась на фронт вместе с приятельницей Лидой Акимовой – дочкой министра легкой промышленности. Маме я ничего не сказала, только оставила записку: «Мама, ты меня не ищи и не волнуйся! Я ушла на фронт!». Эту записочку мама потом долго хранила…

Мы знали, что военные части расположены в районе Наро-Фоминска, поэтому сели в электричку и поехали. Причем я поехала в своем выпускном, голубом батистовом платьице.

В Наро-Фоминске мы, будучи на самом деле умными и умеющими ориентироваться девушками, у каждого прохожего спрашивали: «А где здесь штаб?». Некоторые на нас смотрели с удивлением, некоторые говорили: «В милицию вас надо, а не в штаб». Но в конце концов, штаб мы нашли.