Вся моя жизнь на тот момент состоялась в брежневской эпохе: я появился на свет через пару месяцев после замещения Хрущева на Брежнева. В ту золотую пору социальной стабильности и всеобщего гарантированного трудоустройства никто и помыслить не мог, на каких обломках все мы вскоре себя обнаружим; что впереди – мир хаоса, всеобщей растерянности и суеты.

Вот вуз закончен; в то время еще существовало распределение, и я, как один из лучших студентов, получил очень неплохие предложения. Одно было – главным архитектором в один из райцентров соседней области, другое – в управление главного архитектора нашего города, третье – в областную реставрацию. Желания стать функционером и иметь дело с входящими-исходящими у меня никогда не возникало, а вот к реставрации сразу душу потянуло. Дворцы, храмы, усадьбы, решетки кованые. Помню, приношу домой свой чертеж дворца барона Вигеля по улице Вайцеховского в Воронеже. Ватман в два метра длины, тушь, перо, рейсфедер: в то время все делали вручную. А мама показывает мне пальчиком на высокое окно на втором этаже и говорит: «А вот в этой комнате, сынок, ты и родился!» Оказывается, в свое время там роддом был.

Жизнь нашей конторы – как это я теперь понимаю! – была подлинным социальным «парадизом», впрочем, как и весь СССР поры конца восьмидесятых: долгие обеденные перерывы, женские вылазки в магазины за внезапно «выброшенным» дефицитом, бесконечные чаепития. Хвалили Запад, ругали Союз… Помню, как-то я заметил во время очередной двухчасовой коллективной трапезы, что хотел бы увидеть американскую фирму с таким графиком работы сотрудников. Понимания моя реплика не обрела.

Такой спокойной жизни и такой твердой почвы под ногами, как в начале пути, больше никогда у меня не было. Реставрация на излете восьмидесятых в стране была на подъеме, хотя бы за это стоит сказать спасибо легендарной Раисе Максимовне Горбачевой. Зарплаты – очень хорошие, работа – творческая, журналов про старину издавать много начали. Поскольку работа была связана с исследованием объектов и изучением аналогов, приходилось плотно заниматься наукой, работать с архивами, понемногу публикуя результаты исследований и наработок.

Хотя я и занимался реставрацией храмов, в Бога я не верил, всецело полагаясь на свою удачу и власть над судьбой. Я полагал, что жизнь и дальше будет мне благоприятствовать, что несчастья, неудачи и болезни могут случиться с кем угодно – только не со мной. В общем, перспективы виделись очень неплохими; и сам себе я виделся в недалеком будущем маститым реставратором с бородкой клинышком, докторской диссертацией, дюжиной опубликованных книг, рабочими поездками по стране и зарубежью, казавшемуся всем нам в тот момент очень близким и дружелюбным. Жизнь представлялась подобной залитой огнями сцене, где мне предстояло сыграть свою роль: трудолюбивого, честного, скромного, талантливого, великодушного и полезного обществу человека (и, безусловно, надлежащим образом оцененного!).

Однако, у судьбы имелись свои планы на наши перспективы. Вслед наступили девяностые – и жизнь в стране начала повсеместно меняться. Подобно стальному шарику на наклонной поверхности – очевидно, следуя естественным законам природы – эпоха ринулась вниз, перемалывая как остатки прошлого, так и наши представления о будущем, желанном и светлом, как в детской песенке про качели из «Приключений Электроника».

Помню, в девяносто втором году моя зарплата ужалась до восьми долларов по тогдашнему курсу. Страна рушилась буквально на глазах, сидеть в конторе смысла я уже не видел. Общество менялось, делилось и слоилось, масштабная человеческая перетряска шла по всей стране, ставя перед каждым вопрос: кто ты такой? Где вскоре окажешься?

«…Со всей России сорвало крышу, и мы со всем народом очутились под открытым небом». Это Пастернак. А вот Есенин: «Еще закон не отвердел, страна шумит, как непогода. Хлестнула дерзко за предел нас отравившая свобода…». Из эйфории предвкушения свободы, конца восьмидесятых, мы погрузились в тяжелое «похмелье» первой половины девяностых, заставшее многих из нас врасплох. «Чаяемые» перемены обошлись нашему поколению в немалую цену. Оставаясь в душе чеховскими персонажами, мы не сдюжили «свободы», накрывшей нас поистине «девятым валом».

В моей институтской группе, на благополучном архитектурном факультете, всего было шесть парней, троих из которых давно уже нет. У маминой лучшей подруги было двое сыновей. До сорока лет не дожил никто. Многих сверстников с моего столь же благополучного двора, населенного сплошь научной и технической интеллигенцией, также нет в живых. Общие причины – наркотики, пьянство, самоубийство. Встречаю старых приятелей, беседуем: у большинства – точно такая же картина. Будто по нашему поколению косой прошлись.

Вряд ли подобную ситуацию можно назвать необычной, в истории и не такое бывало. Но с нами получилось немного по-другому. Как написала современный российский исследователь из Санкт-Петербурга Ирина Шестакова, характеризуя поколение «когда-то двадцати-с-лишним-летних» рубежа восьмидесятых-девяностых: «Оно попало в ситуацию, когда технологии начали меняться многократно на глазах, вызывая взрыв социальных трансформаций. Именно это поколение знает жизнь вне эры интернет. Они могут сравнить и понять преимущества и недостатки информационных технологий и темпа их изменений… Больше никогда в истории не будет такого поколения».

Категория: БОЛЬНИЦА

Две недели назад завершился наш первый курс химиотерапии в РДКБ. Добираться из Москвы в Воронеж пришлось самолетом: сил «высидеть» поездку в поезде или автомобиле у Владика не имелось. Вот мы уже и в Воронеже. Приехали мы сюда 8 апреля, а 10 апреля, как раз на день рождения Владика, на 14 лет, нам надо ехать в больницу. Три дня перед началом второго курса химии нам разрешили провести дома, в Сторожевом. Весна, апрель… Дел для меня много на три дня. Деревья обрезать, ветки пожечь, землю к посадке подготовить. И Владику – хотя бы отъесться немного, похудел он сильно, до 37 килограмм, а в феврале было 45! Так что Владик дома немного подкормился на домашней, деревенской пище, пообвык, навестил друзей по школе – ему вся школа денежку на лечение собирала. Да что школа – все село помогало по мере сил.

В Воронеже перед отъездом нам сказали – не волнуйтесь, уберут там вашу опухоль как одноразовый пакет в супермаркете. Раз – и нету! Пару недель отлежитесь после операции – и обратно домой.

В Москве нам провели генетическое обследование, выявили тот самый ген, ответственный за нашу болезнь, подтвердили первоначальный диагноз и назначили курс лечения. Опухоль, оказалось, резать уже нельзя – неоперабельная. Вторая новость – что злокачественная. Третья – что уже до третьей стадии дошло. Объем опухоли – полтора литра. И в малом тазу – все придавило-перекрыло.

А мы-то думали: приедем, вырежут – и домой, к братикам. А тут – та самая история про рожки да ножки. Впереди нам обещают еще год-полтора больничного бытия: химия, облучение, еще раз химия. Так что настраиваться на эту жизнь придется всерьез и надолго.

Говорю сыночку: «Надо, Владик, волосики обрезать, пока сами лезть не начали. А то будет подушка вся в волосах». Владик – ни в какую: «Что я совсем лысый буду?» Я убеждаю, примеры привожу, Нагиева того самого и прочих. Ладно, уговорил. Повел в парикмахерскую внизу стричься. Она платная, но больных детей стригут бесплатно. Постригли все наши светлые пушистые волосенки, стал теперь Владик как все.

Не во всем, правда. Детки здесь все с планшетами-смартфонами сидят, пальчиками тычут, в игры играют, ролики смотрят. Мамы на кухне кулинарными изысками занимаются, телевизор в палате смотрят или в коридоре за жизнь толкуют. Чем еще женщинам заняться?

А публика здесь, в основном, женщины. Мамочки, бабушки, тети. Это у меня Галя с четырьмя детьми дома осталась: стирки, уборки, готовки, куры-утки-козочки. Куда она поедет? Вот я тут службу и несу.