Папина страсть к чтению передалась и мне. Скоро я перечитал практически все, что было у нас дома, почти весь фонд школьной библиотеки, очень многое – из областной детской, начал читать серьезные книги из библиотеки отца.

Помню, как однажды меня заперли вечером в читальном зале районной детской библиотеки. Располагалась она недалеко от школы, на тихой и недлинной улочке Театральной (каждый из концов которой упирался в театр!), на первом этаже пятиэтажного здания сталинской поры. В сознании библиотекарей, видимо, я давно сроднился с предметами интерьера. Пришлось вылезать через окно с немалой кипой взятых книг. В момент вылезания меня заметили пацаны из соседнего класса. Авторитета в школе мне это сильно прибавило – попробуй, «грабани» библиотеку!

Как и все советские дети, посещал множество секций, ходил в художественную школу. Наш учитель живописи однажды обронил фразу относительно моей методики письма, мол, сразу тебе удается и композицию верно выстроить, и правильный колорит взять. А дальше – портишь удачно взятое начало в течение всего занятия. К финалу, правда, великим тщанием и трудом, тебе удается достичь изначально взятой планки.

Много лет прошло, а фразу я периодически вспоминаю, и не без основания.

Категория: ВОСПОМИНАНИЯ

В апреле 1987 года, ровно тридцать лет назад, я начал вести отчет легендарных «ста дней до приказа», настраиваясь к возвращению в новую, небывалую – гражданскую жизнь. В том, что она реальна, не сон или некое выморочное наваждение – я перестал верить уже на третью неделю армейской службы. Здесь – армия, здесь вам не тут; здесь, на новой странице моей жизни – все было слишком по-другому;, несравнимо с навсегда пройденным, детским, «домашним» периодом. Служить меня призвали сразу после окончания третьего курса – отсрочки для студентов в то время не делали. Летняя сессия, по инерции, была сдана на «отлично» и, уже через четыре дня, поезд мчал полсотни воронежских парней в неведомые им дали.

На карантин нас разместили в пересыльном пункте в Калинине – нынешней Твери. Помню первую ночь в палаточном лагере – внутри палатки было два длинных деревянных настила по обе стороны неширокого коридора. Нас было много, так что укладываться нас положили «набок», чтобы все уместились. А мне досталось место с самого края. Уже ближе к середине ночи, проснувшись, я обнаружил, что нахожусь «на весу» более чем наполовину. Остаток ночи пришлось спать, цепко ухватившись за деревянную опору палатки и препятствуя попыткам дальнейшего ночного напора на мои позиции. То, что этот сон – о непрестанной борьбе за свое место – станет метафорой следующих трех десятилетий моей жизни, в то время я и помыслить не мог.

Из карантина намечалось три перспективы: учебка в Ташкенте с перспективой службы в Афганистане; Монголия и Западная группа войск, восточная Германия. Но колесо жизненной рулетки запустило мой шарик по своему усмотрению, оставив меня в Твери: служить мне довелось в легендарной Таманской дивизии, чей опыт я воспринимаю как своего рода вакцину на многие последующие события моей жизни.

В рядах советской армии я встретил горбачевскую перестройку, еще не понимая (как, впрочем, и вся страна), какие тектонические плиты зашевелились под нашим спокойным житием. Однако мое тогдашнее армейское житье спокойным уже не было – первые полгода спать удавалось не более двух-трех часов в сутки. Часто сон составлял один-два часа, иногда вообще обходились без сна до трех-пяти суток, во что я уже сам нынче не могу поверить.

Естественно, отсыпаться после этого нам никто не позволял, работы было очень много. Мечта была – заболеть и отлежаться в госпитале, хотя бы на пару недель. Вспоминаю учения: то летом в жару забудут подвезти воду – мы пьем ее прямо из луж в лесу; то поздней осенью спим в подземном бункере на сыром бетонном полу – кроватей не хватало; то по неделям хлюпаем дырявыми сапогами по мартовской ледяной слякоти в насквозь мокрых портянках. И хоть бы насморк – все обходилось!

Однажды всю ночь разгружали вагоны: огромные мешки с мукой, килограммов по пятьдесят. Зима, мороз минус двадцать пять, брезентовые перчатки нам раздали, а в них – мешок не захватишь: из рук выскальзывает. Пришлось работать без них. Сам не понимаю, как никто из нас пальцы не отморозил, словно какая-то сила нас берегла! Впрочем, от разгильдяйства спасения не было: за время службы буквально на моих глазах погибло до полудюжины человек.

И еще одна зацепка в памяти о той январской ночи – острое, невероятное, невиданное до той поры, ощущение особой напряженности бытия, переполнившее не только меня, но и всю нашу роту, когда ближе к четырем утра несколько отведенных нам вагонов были наконец-то разгружены. Звездные россыпи сияли над нами в черном, как «смоль», небе. «Черпаки», «деды» и «салаги», друзья и враги смеялись, обнимались, улыбались друг другу, похлопывая по плечам и спинам. Это ощущение жизненной полноты накрепко впиталось в память и подсознание, вплоть до запахов морозного вокзального перрона и захватывающего чувства всеобщего братства.

Пережитое в армии заставило серьезно задуматься о ценности и краткости человеческой жизни. В самом разгаре была афганская война: рядом с нашей частью, с аэродрома Мигалово, ежедневно отправлялись борта в те края; очередь вполне могла дойти и до нас. Как раз во время моей службы произошла Чернобыльская катастрофа. Не представляю, какое чудо оберегло нашу часть от отправки на ликвидацию последствий – шансов возвратиться оттуда здоровыми практически не было.

Но чудо произошло: домой я вернулся в июне, живым, здоровым, переполненным сил и надежд. После двух лет казарменной дисциплины хотелось свободы, кипения через край. Желание острой напряженности жизни – то самое, испытанное мной в армии – стало, наверное, средоточием моих дальнейших устремлений. Сразу после службы, летом, я занялся английским и французским, пошел в секции штанги, большого тенниса, возобновил занятия плаванием в бассейне. Той же зимой начал на лыжах совершать кроссы. Попробовал и оценил горные лыжи, начал ездить на Кавказ: Эльбрус, Чегет, Иткол-Терскол, Баксанское ущелье. Учиться после армии стало гораздо проще: у меня наработалась особая методика, с помощью которой отличные оценки на сессиях стали нормой. Я верил в будущее. Очень хотелось жить настоящей, полной жизнью: учиться, пробовать, искать и добиваться.

В ту пору, сам не знаю откуда, завелась у меня привычка. Ныряю в воду со стойки бассейна и плыву всю дорожку под водой, пока рука борта не коснется. Бывает, вдохну неудачно, воздуха не хватает – на полпути уже сил нет, голова на поверхность тянется. Пару раз вынырнул, вдохнул, после – настрого себе запретил это делать: до конца надо продержаться, не выныривая. В бассейн я ходил долго, еще пару десятилетий подряд, проплывая в неделю, в среднем, по пять-шесть километров. Впоследствии эта привычка очень во многом мне поспособствовала.

В нашей жизни того времени – еще спокойной, стабильной и интересной – уже начинали вызревать серьезные внутренние подвижки, разломы и трещины. Первые звоночки прощания с эпохой донеслись до меня еще на первом курсе. Главные ассоциации той поры – осенний выезд на картошку и череда высоких похорон. Собственно, с картошки высшее образование тогда и начиналось.

Поселили нас в бесконечно длинном обшарпанном бараке, с дровяным отоплением и двухъярусными железными кроватями; в нем безраздельно господствовали мухи. Воевали мы с ними как могли, битьем и выкуриванием, но силы природы успешно противостояли неумелому городскому воздействию. Колхозные будни тянулись достаточно долго: помню, что бархатное бабье лето успело смениться затяжными дождями, а затем и заморозками. После картошки нас перевели на морковку, затем – на свеклу.

По возвращении, едва колхозный сарай успел смениться вузовской аудиторией, очередной повод выпроводил нас из обогретых вузовских стен на студеный ноябрьский воздух. Вся страна в тот день стояла на улицах и площадях, у стен своих контор и предприятий, провожая в последний путь первое лицо нашей великой державы. В одну минуту по всей стране раздался единый гудок на бесчисленном множестве заводов. Я знал, что наш Воронеж есть город науки и промышленности, но только сейчас, по звуку заводских гудков, почувствовал, что из заводов состоит, наверное, все городское пространство. Их гул заполнял все: он висел в воздухе, он пробивался к нам отовсюду. Мне кажется, он до сих пор отчетливо звучит у меня в ушах. Мы, зеленые первокурсники, пришибленно стояли, ежась в промозглой сырости: рассудком не понимая, но чуя нутром, что в устоявшейся жизни что-то сдвинулось.