— Я тоже, знаешь ли, великий поэт! — не пускаясь в лишнюю скромность, сообщил Лютик доверительно. — Признанный, между прочим, и во всех королевствах! Сегодня, например, будет выступать Присцилла, моя близкая… кхм… подруга. Мы вместе приехали с ней из Новиграда с новой концертной программой, а узнав, что приехала подруга Аники не сумели отказать себе в удовольствии продемонстрировать наши таланты. Дак вот, она будет петь мои баллады! Точнее, только парочку, но про знакомых тебе персонажей.
— Про Геральта и Йеннифер? — улыбнулась я, припоминая, как же он меня с ней достал. Лютик выступал с этой «песней» в каждой таверне, где знакомил обывателей со своим творчеством. Баллада о Белом Волке была не просто мега хитом, а классикой своего времени, бессмертным и бессменным лидером местных чартов, практически платиновым синглом маэстро, прославившим его в веках. Когда он еще заводил первые заунывные строки про ведьмака и чародейку, в зале подпевали абсолютно все, и даже звери иногда подвывали, попадая в чарующий тембр мастера. Бывало, что он пел её по три-четыре раза за вечер, а я, уже через неделю совместных странствий, помнила каждую строчку даже во сне, до тошноты, до физического отвращения к тексту. Поэтому я просто люто ненавидела каждый аккорд. — Кажется, я даже знаю примерное содержание…
— Эх… — пиит* огорченно вздохнул. — Аника рассказывала, да? Геральт и Йен знамениты, ибо каждая таракашка от залива Праксены и до самого края драконов, знает их историю. И раз уж сии скромные опусы дошли до вашего мира, значит, мой поэтический долг исполнен. И все же приятно, черт возьми, что Ани не забывает старого друга.
— Смотри, кабы Йорвет не разозлился, — попытался урезонить громкоголосого поэта Золтан. — Ты ж знаешь, он у нас шибко чуйствительный. А от одного упоминания Анькиного имени свирепеет, как бык при виде красных труселей на убегающей жопе.
— И пусть, — оскорбился порядком поддатый Лютик, но на всякий случай оглядел таверну, инициируя поверхностный поиск одноглазого духа мщения. Огребать от Йорвета поэт не горел желанием, понимая, что скоя’таэль, если и решит ударить, то всего один раз, но так, что Лютик просто-напросто забудет, как пишутся буквы. — Я думал написать балладу и о нем с Аникой, — шепотом поведал поэт со страшно наигранной интригой в голосе. — Однако я быстро понял, что писать там особо не о чем, к сожалению. Даже моего таланта не хватит, чтобы превратить эту историю во что-то изящное и прекрасное. А еще этот Йорвет… — поэт снова оглядел таверну с подозрением, будто бы эльф, как Волан-де-Морт поставил оповещение на произнесение своего имени. — Вещать на весь мир о безответной любви прекрасной девушки, которая, к тому же, твоя подруга кощунственно, и я верю, что Ани мне этого просто не простит. Но смолчать о такой очаровательной личности я не сумел! Поэтому я просто решил рассказать её историю существования в качестве гостьи нашего мира.
— «Любви», наверное, громко сказано, — осторожно поправила я.
— А как не любви? — Золтан тоже неплохо поддал, но не понял сути разговора, выхватив только мой вопрос из всего огромного контекста, и сразу, не разбираясь, начал (или продолжил давний, но мне до сего момента неизвестный?) спор с другом. — Ежели хошь знать, так мне до сих пор непонятно. Двойственность, ить, получается! Йорвет-то людей за версту чует и презрением осыпает с головой. Ненависть к ним у него на роду написана, да плюсом там много чего идет. А Аника-то человек, ж! А ему… Ох, тут лучше на примерах. Смотри: помнишь, она бросилась Детмольда колотить? — все засмеялись, подтверждая, что не забыто еще в памяти людей, как красиво смотрелся ночной горшок на голове одного из самых сильных магов Севера, — А эльф-то, ушастый хер, за нею! Бросив отряд биться без головы, командир хуев! За бабой кинулся, едрить твою налево! За человеческой бабой, дхойной! На ходу отстреливаясь из лука и её прикрывая! Я думал, такое только в книжках бывает! А какие он финты проворачивал! Дак даже Йорвет едва за ней поспевал, — повернулся Хивай уже ко мне. — Горячая была девка. Кровь с молоком! Отваги — телега с прицепом. И мозгов тоже как у телеги, если честно. Чуть себя не сгубила. Зато победили в той битве, это да.
— За славную победу! — поднял тост Лютик, поглядывая на меня с призывом не вступать в полемику. Все, дружно ударившись кружками, присоединились к тосту.
— Отчаянная она, ваша Аника, чего уж говорить, — добавил Шелдон Скаггс, занюхивая крепкое пойло своей бородой. — Да я тебе говорил уже, Золтан и при всех повторю: девка эта в наказание была дана. Йорвету, то бишь, — я посмотрела на него с крайним непониманием, чувствуя где-то в словах подвох. Типа, мной можно распугивать армии и наказывать самых опасных преступников Севера? — Сами ж знаете, — сразу же принялся оправдываться лысый краснолюд, — он вор и убийца, хоть и бывший. Сейчас ить то ж самое делает, хоть по приказу, и на благо, и во имя великих целей, а все равно людей больше губит, чем своих. Вот баба эта Асгардская ему и свалилась на голову. Человеческая ж была девка, хоть и с другого мира! Вроде как Предназначение. Чтобы показать, что нельзя всех под одну гребенку грести. Где-то есть еще нормальные люди…
— А не слишком ли сложная схема? — с надеждой спросила я, одновременно ожидая, что разговор как-нибудь сам собой поутихнет.
— Предназначение вообще штука странная, — ответил за всех Золтан. — И работает криво. Но работает, тут уж не сомневайся.
— За Предназначение? — я робко подняла кружку. Меня поддержали, не чокаясь.
Огромная платформа, сколоченная на скорую руку и в явно большой спешке, оказалась не чудом инженерной мысли или апогеем местного видения урбанистического абстрактного изыска, а элементарной сценой. Трактирщик, пыхтя и ноя про радикулит, установил на ее центр большую тяжелую скамейку, и, вытирая пот, удалился, пропуская в последний момент невысокую девушку. Маленькая, юркая, она вспорхнула, как бабочка, на пьедестал почета, и, поклонилась под громкие аплодисменты. Волосы ее, длиннющие, светлые, водопадом вылезали из-под милого беретика с пером, струились по плечам, привлекая внимание к изящному декольте и костям ключиц, выпирающих от невероятной худобы. Чуть выше, где-то в районе трахеи, оказался грубо зашитый шрам, нарочито подчеркнутый гримом, выставленный на показ, как медаль за проявленную отвагу в каких-то важных делах. Девушка чинно присела и, будто бы забыв про аудиторию, вальяжно расчехлила лютню из резного дерева, украшенную изображением нот. Принявшись настраивать инструмент, она ласково крутила тонкими пальчиками колки, будто бы поглаживала гриф и тихонько распевалась в полголоса, мурлыча легкомысленную песенку про свинарку и пастуха.
— А вот и Присцилла! — радостно представил коллегу по певческому цеху Лютик. — Сейчас услышишь — поет совсем недурно. Правда, с недавних пор хрипит немного, но лично мне так даже больше нравится. Придает особый, неповторимый шарм произведениям.
Изящные руки девушки заскользили по струнам, прикасаясь к тонким нитям почти невесомо, легко и свободно, создавая причудливые вибрации и извлекая мелодичное звучание, сплетающееся в единое, печальное вступление, разливающееся по комнате подобно теплому молоку, завлекая внимание присутствующих. Настроив дражайших слушателей на правильный лад, задав началом верное настроение, Присцилла затянула проникновенным, нежным голосом:
Путь пальцем проложи средь шрамов, ран суровых,
Чтоб наши слить пути судьбе наперекор.
Открой те раны, вылечи их снова.
Пусть сложатся они в судьбы узор.
И из снов моих с утра бежишь проворно.
Крыжовник терпкий, сладкая сирень.
Хочу во сне твой видеть локон черный,
Фиалки глаз твоих, что слез туманит тень.
По следу волка я пойду в метели,
И сердце дерзкое настигну по утру.
Сквозь гнев и грусть, что камнем затвердели
Я разожгу уста, что мерзнут на ветру…
Не смотря на то, что текст песни Лютика была известна мне от заглавия до станка и типографии сборника, в котором её напечатали впервые, услышав эти знакомые мотивы другим, женским и, как будто бы специально задуманным Вселенной для исполнения, голосом, я вспомнила, как Геральт ночами звал свою чародейку и приемную дочь. Как не помнил на утро, кто эти люди, и не понимал, почему ему так больно слышать эти имена,. С легкой непринужденностью Присцилла сумела донести до мира, может быть даже лучше самого Лютика, о чем много лет думал и страдал Белый Волк. Каждая нота-мысль, несущая в себе запах сирени и крыжовника, шла откуда-то извне времени, вне толпы, выше бытового понимания любви и отношений. Ведьмак, не забыв своих любимых, не просто пошел дальше, выйдя за рамки баллады (это хорошо чувствовалось в каждой строчке), но и не отказался от желания найти их, спасти от опасности, которой сам, быть может, был не в силах понять, и уж тем более, не способен противостоять ей. И если вело его именно это понимание своей собственной реальности, но я, как та, кто также близка ему и разделяет его чувства и желание быть нужным близким, обязана отыскать друга.
