Внешне Юлий Кубов соответствовал своей фамилии: широкоплечий, невысокий, с мощными руками и как бы квадратным корпусом. Шагал он тяжело, монументально и делал всё основательно. Не любил переделывать то, что сделал сам. Однако нас учил переделывать изобретённое, не жалея времени. И каждый раз искать новые решения.

Как-то он спросил меня:

– Какую память собираешься ты подарить своему дитяти?

– Вообще-то у радиофона память на сто номеров.

– И записная книжка в придачу! – Юлий усмехнулся. – Иначе в них запутаешься. А практически сколько ты используешь? Ну, сколько у тебя друзей?

– Немного, – признался я.

– Вот и посчитай! Да папа с мамой. Да тройка интересующих тебя девочек… Сколько наберётся?

– Чуть больше десяти.

– Допустим – двадцать. Это с головкой. Телефоны друзей – и точка. Тедр!

Так родилось название.

Однако наручный радиофон долго вылезал из часового корпуса. Я вынес антенну в браслет, менял батарейки, дошёл до самых миниатюрных – слуховых, и тут надвинулись выпускные экзамены.

Теперь решалось главное в моей жизни.

Стало не до тедра.

Как уж Лина о нём узнала? Может, от Марата? Хоть и редко, но в киберлабораторию он заглядывал. По давней привычке. В отличие от Женьки Верхова, который вдруг утонул в истории живописи и про лабораторию вроде забыл. А вот доклад для старшеклассников сделал приличный. О русских «передвижниках» девятнадцатого века. Про которых я, со своим техническим уклоном, ничего раньше не знал.

Впрочем, славе талантливого изобретателя Верхова этот гуманитарный доклад не повредил.

…Исчезла Лина за дверями своей школы. У них тоже сегодня собрание выпускников.

Я подключаю клеммы к вискам, и биолёт медленно выруливает из границ квартала, поворачивает к моей школе.

…На собрание Таня приходит спокойная, медлительная и, как ни в чём не бывало, по-прежнему садится рядом со мной.

– Здравствуй, Шур!

– Здорово!

Хочется куда-нибудь пересесть. Она сразу понимает это.

– Потерпи, милый! Не надо никому ничего показывать.

Конечно, она права. Начнут мирить… Хуже не придумаешь…

Только почему в глазах её слёзы? Жалко?

А вот этого мне не нужно!

И деваться некуда!

Результаты проверочных бесед я слушаю не очень внимательно. Мы с Таней всегда учились хорошо, и у нас просто не может быть плохих результатов. А будет у нас баллом выше или баллом ниже, какая разница? В институты нынче принимают не по баллам. В институты принимают по самостоятельным работам, которые выполняются в первый месяц учёбы. Сделаешь хорошую работу – примут. Не сделаешь – отложат на год.

Когда буду поступать в институт, возьму для самостоятельной работы обратную связь коробочек эмоциональной памяти – от коэмы к мозгу. От записи биотоков с жизненными впечатлениями до их воспроизведения в другом мозгу. То, что не доделал и не мог доделать Женька Верхов. У него записанные биотоки воспроизводятся на экране. У него это всего лишь холодные стереофильмы без съёмок. А должно быть сопереживание. Один записал в коэму то, что случилось, а другой зажал её в кулаке, и чувствует, что с ним происходит то же самое, что с автором записи. Ведь без этого коэмы – всего лишь занятная игрушка.

У меня эта обратная связь в принципе решена. Если целый месяц не заниматься больше ничем, сделаю. И хоть тошно снова браться за коэмы, для вступительной работы сойдёт.

А может, удастся к тому времени загнать тедр в стандартный часовой браслет?

И у Тани почти готова вступительная работа. Уже полгода Таня записывает на диктографе свои мысли о старинных утопиях, о фантастике прошлого и наших дней, об образе человека будущего в этой литературе. В столе у Тани целая стопа заметок. Наверняка из них быстро можно сделать вступительную работу.

Это увлечение фантастикой началось у Тани в девятом классе, после одной из наших ссор. Мы тогда неделю не встречались по вечерам, у Тани было необычно много свободного времени, и она прочитала книгу Тушина и десяток старинных фантастических книг, которые упоминал Тушин.

После той недели она и начала всерьёз изучать фантастику вообще, её историю, и увлеклась этим. И не раз говорила:

– А если бы мы тогда не поссорились, Шур? Так бы я и не занялась фантастикой?

…По инерции я думаю о том, что и как будет у Тани. Привык! И хотя теперь у меня нет на это права, мозг продолжает прежнюю работу.

…Кончают читать итоги проверочных бесед. Теперь должны объявить, кого отобрали в «Малахит». И потом банкет с великим изобилием фруктовых соков. Собрания у нас короткие…

– … В «Малахит» из нашей школы поедут только двое, – объявляет директор. – Комиссия отобрала Евгения Верхова и Александра Тарасова.

Вот это да! Я? Неужели я? Ура!!

И Верхова! Почему, собственно? Ах, да… Он же юный гений… На Рите, конечно, нужны молодые гении.

Но тогда за что меня? Того не успел, другого не успел, славы не нажил… О том, что я делал, знает только Юлий Кубов. Да ещё, может, какие-нибудь тётки на выставке, где был мой первый тедр. На какую-то выставку Кубов его отправлял. Может, этого и достаточно? Кубов никогда ничего не обещает. Всё доброе он делает молча.

Впрочем, ладно! Сейчас не важно – за что. Взяли – и на том спасибо!

А Таню не взяли… Как просто всё решилось.

Интересно, а Олег?

– Из пятьсот третьей школы кого-нибудь отобрали? – спрашиваю я.

– Никого, – отвечает директор.

Таня глядит на меня громадными испуганными глазами.

В пятьсот третьей учится Олег. Неужели она боялась, что я громко назову его имя?

– А всего сколько из нашего города?

Это спрашивает Лена Букова. И голос у неё дрожит. Что теперь будет у них с Женькой?

Впрочем, может, Женька ещё и не улетит? Может, и я останусь? Ведь только четверть тех, кого берут в лагерь, попадёт на корабль. Только шестьсот из 2400!

– …Всего из нашего города взяли четырнадцать человек, – отвечает директор Лене Буковой. – Как видите, счастливчиков немного. Но всё-таки нам привилегия. Из других городов брали меньше. Сказывается, что наш город создавал «Малахит».

– Он подавал заявление? – тихо спрашиваю я Таню.

Она почему-то вздрагивает, но сразу понимает, о ком речь.

– Нет, – отвечает.

– Почему?

– У него что-то с ногой. Врождённое. Знал, что не возьмут.

– Он вроде не хромает.

– Но с трудом бегает. С большим трудом.

– Ну что ж… Желаю вам счастья.

– Спасибо, Шур!

У неё в голосе слёзы. Почему вдруг слёзы?

Ах да, это опять, наверно, жалость! Скорей бы уж всё кончалось! Уйти! Уйти!

Ребята шумно поднимаются из-за столов, обступают учителей, благодарят их.

Наконец-то!

Я тоже встаю, прощаюсь с Таней, крепко жму её руку.

Я не обижен на неё. Она была хорошим другом: нежным, заботливым, преданным. Наверно, невозможно быть лучшим другом, чем была она. Я был очень счастлив с ней. И долго – четыре года. Когда-нибудь они покажутся мне целой жизнью. Богатой. Полной. Прекрасной. И нужно быть благодарным за это. Таня ведь не обязана любить меня всю жизнь. И не виновата в том, что Олег оказался лучше. Это я виноват.

– Спасибо тебе за всё! – говорю я. – Всегда буду тебя помнить!

– Я тоже, – отвечает она очень тихо. – Тоже всегда буду помнить…

Я выхожу из школы один. Не хочется сейчас говорить с ребятами. Как бы на чём-нибудь не сорваться.

Всё кругом – знакомое, привычное, родное. И школа, и громадный школьный двор со спортивными площадками и футбольным полем, и наш белый пятнадцатиэтажный интернат рядом, и весь утопающий в зелени, очень старый микрорайон белых двадцати– и тридцатиэтажных домов.

Они даже сейчас не белые, эти дома. Они красноватые – в закатных лучах позднего июньского солнца. И сотни их окон, обращённых к солнцу, пылают ярче и ослепительнее, чем оно само.

Я здесь родился, здесь вырос, знаю каждую дорожку между домами.