Совершенно забывшись, он неосторожно отдернул руку, звонко шлепнув по ягодицам. Подсвечник, задетый локтем, упал с прикроватного столика. Пламя почти истлевшей свечи вмиг перекинулось на парчовую занавеску. Дурман похоти как ветром сдуло.
— Ольгерд, дьявол, мы горим!
Ольгерд не сбавил темп, даже в лице не переменился. А я увидела, как пламя ползет вверх по занавеске. Меня объял животный ужас. Я заживо сгорю! Под мужиком! Из всех нелепых смертей!..
— Слезь с меня!
— Ты сказала… — выдохнул Ольгерд. — ….не останавливаться.
Нашел время для словесных игр!
Оцепенев от услышанного, на мгновение я замерла. Потом пришло осознание, что усадьба, да и мое здоровье, рыжего черта мало волнуют. Яростно брыкаясь, я попыталась сбросить его с себя, но это только сильнее раззадорило.
— Не дергайся, — прошептал он, и я ощутила, как горячее, прерывистое дыхание обожгло шею. — Тихо, я сказал.
Дышать стало ещё тяжелее. И совсем не от дыма, постепенно заполняющего всю комнату. От тела, грубо навалившегося на меня. Пламя… С каждым толчком оно горело все ярче. Содрогнувшись, Ольгерд глухо простонал. Лебеда, наконец-то!
От едкого дыма слезились глаза, в горле запершило. Ольгерд сорвал занавеску со стены и кинул в бадью. Раздалось шипение и белый дым повалил клубами.
— Как на кобылке необъезженной покатался, — усмехнулся Ольгерд, распахнув окна. — Люблю хорошие скачки!
Вместо ответа я швырнула в него удачно подвернувшейся под руку бутылкой. Атаман без малейшего труда увернулся; и она угодила прямо в стену. Спальня теперь походила на место преступления: разбросанные осколки и темно-красные разводы на полу.
— Ты меня чуть… — я зашлась в глубоком кашле. — Не убил, мать твою! Да чтоб я твою жалкую душонку, рыжий черт! Извинись немедленно!
Ольгерд подошел ко мне вплотную, прижав к столбику кровати. Даже будучи в чем мать родила, он все равно внушал чувство опаски.
— Пощади, царица моя, — атаман сложил руки в молебном жесте, как на исповеди, — не вели казнить.
Шею сверну. Но, поскольку это бесполезно, придется придумать что-то другое. Я положила ему руку на плечо. С чувством надавила.
— Хочешь извиниться? Ты мне кое-что обещал — или для тебя честь пустой звук, Ольгерд фон Эверек?
Вряд ли у меня получится сыграть на гипертрофированном благородстве, но чем черт не шутит.
— Au contraire. Ольгерд фон Эверек держит свое слово, — усмехнулся Ольгерд. — Но я подразумевал услугу за услугу.
Беса тебе лысого, а не услуга за услугу, но я все равно кивнула, призывно улыбаясь. Воры своего слова отродясь не держали: я не стану исключением.
Атаман смерил меня насмешливым взглядом — возникло ощущение, что что-то в очередной раз пошло не так.
— Ольгерд фон Эверек не только держит слово, но и всегда пропускает даму вперед.
========== Письма к прошлому ==========
В усадьбе тихо, как на кладбище. Слишком тихо для логова разбойников.
Я перевернулась на другой бок, уставившись в неприкрытое занавеской окно — гладь озера в мягком полумраке казалась почти зеркальной. Ольгерд крепко спал, распластавшись на животе. Шрамы в лунном свете казались такими глубокими, будто его искромсал безумный палач.
Ужасно хотелось пить. В горле пересохло, голова гудела, как после дрянной попойки. Кроме вина в комнате, разумеется, ничего не оказалось. Ни капли. Вставать не хотелось жутко, но умереть от жажды еще меньше.
Ничего не попишешь, придется спуститься вниз. Надеюсь, мне не придется столкнуться с кабанами, жаждущими высказаться по поводу вчерашнего представления.
Дверь протяжно скрипнула.
Нет ничего хуже, чем обернуться и увидеть то, чего просто-напросто не должно там быть. Вместо галереи — длинный коридор и до боли знакомые каменные стены. Создания, высеченные на барельефах, скалились, словно насмехаясь. Какого?!..
Какого дьявола я в Горменгасте?!
Это все не взаправду. Нет. Я изо всех сил ущипнула себя за предплечье. Никакой боли, только слабость и невесомость, как будто меня затягивает в зыбучие пески. Если это сон, то я хочу проснуться. Лебеда, как мне проснуться?!
Неведомая сила толкала меня вперед, сколь бы я ни противилась. Вела меня, как преступника на эшафот, в зал, где на белом мраморе еще не высохла кровь.
Фигура в темной робе склонилась над клавишами органа. Лицо скрыто капюшоном, но я и так знала, кто передо мной.
— Подойди, — сказал Иштван.
Благоразумие подсказывало мне не слушать мертвецов. Но попытки замереть на месте разбились о неведомую силу, протащившую меня через ползала.
Не знаю, чья кисть изобразила Верховного Иерофанта на магических картах, но знаю, кто позировал. С кого срисовали эти тяжелые надбровные дуги, орлиный нос и взгляд, полный почти мессианской решимости. За такими людьми многие готовы босиком ползти в преисподнюю.
«Проснусь, и он будет мертв», — повторяла я себе как мантру. Проснусь…
— Не мертв, кого навек объяла тьма. В пучине лет умрет и смерть сама*, — процитировал неизвестного поэта Иштван. — Я в добром здравии — спасибо за беспокойство. Слава Иштену, что убийца из тебя никудышней воровки.
Еще никто не жаловался.
Чего о’Дим добивается? Попытки напугать сработают с кем-то не столь отчаявшимся. Я же давным-давно в западне.
Мертвенно-бледные пальцы в перстнях легли на клавиши. Золотые; только на безымянном пальце серебряный, с выгравированным черепом. Мне впервые пришло в голову, что Ольгерд носит похожие. Один оксенфуртский умник написал целый трактат о схожести отцов и любовников. За что, конечно же, был предан анафеме.
Мелодия… Ни с чем не спутать это чистое звучание труб, проникающее во все углы и закоулки, пронизывающее с ног до головы. Одна из моих любимых. Ода великой мученице — деве, умершей во славу своего народа. На ум как в тумане приходили слова хора. Filia mea…Quia tu es multum amata a me, multum plus quam tu ames me*.
Какой подлый маневр — использовать музыку, чтобы разбудить сладко дремлющее чувство вины? Я поступила правильно. И вероятно, именно за это мне придется страдать — как это обычно бывает с теми, кто поступает правильно.
— Не пытайся бороться с тем, чьего лица ты не в силах увидеть, а имени произнести, — в предостережении Иштвана причудливым образом смешалась ласка и менторская сухость. — Ты проиграешь. И расплачиваться за эту ошибку придется вечно.
Низкий гул труб подтвердил приговор. Обреченность сковала грудь плотным обручем. Образы расплывались перед глазами, превращаясь в мешанину из цветов и звуков.
Яркий свет полуденного солнца обжег глаза. Холодный пот струился градом, сердце билось, как будто за мной неслась стая адских гончих.
«Дыши», — твердила я себе, сжав кожу на предплечье. Не сон, слава Лебеде, не сон. Мимолетное облегчение сменилось липким, мерзким страхом. «Ты проиграешь».
Грудь Ольгерда размеренно вздымалась. Я коснулась его плеча, желая почувствовать хоть что-то живое. Он перевернулся на другой бок, даже не проснувшись.
Спальня выглядела так, будто в ней кого-то пытались утопить или зарезать. Стараясь не ступать на разбитое стекло, я спустилась вниз. Скрип лестницы был едва слышен на фоне навязчивых мыслей — а что, если Иштван прав?
Да нет же, дьявол, конечно же, нет. Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей шкуре, а внутри суть волки хищные.
За обеденным столом было пусто. Адель полулежала на диване, лениво доедая буханку, пока кухарка суетилась, убирая со стола остатки завтрака. Из съестного осталось только масло, хлеб и бидон молока. На таких харчах мои формы быстро округлятся, как и предсказывала Маргоша. С причиной, правда, не угадала.
Разбойница неспешно подошла ко мне и облокотилась о стол. Пряжка щегольских сапог звякнула. Пристальный взгляд быстро стал бестактным.
— Ты во мне дыру прожжешь, Адель, — не выдержав, сказала я, намазывая масло на хлеб. — В чем дело?
— Скажи, кур… Милена, — задумчиво ответила она. — Как атамана охомутала?
