– Какую музыку ты любишь? – спросила вдруг Алиса, и я увидела у нее в руках телефон – широкий LG.

– Я плохо разбираюсь, – честно призналась я.

Это правда, хотя нельзя сказать, что я редко слушала музыку. Просто все «мои» песни на самом деле были не мои, а Танины. Я даже не была подписана ни на один музыкальный паблик ВКонтакте; иногда только заглядывала в «Музыкальный блог Сырника и Павлова», потому что хотелось ощущать себя хоть чуть более продвинутой. Вот только я не очень понимала, что значит «разбираться в музыке», потому что музыка мне нравилась любая. В зависимости от настроения я могла слушать и AC/DC, и Pentatonix, и Алека Бенджамина, и Гражданскую Оборону. От последней у меня всегда становится гадко на душе, потому что я чувствовала, что ничего яркого я в своей жизни не делаю, борьбой не занимаюсь, режим не осуждаю. То есть, конечно, осуждаю в той степени, в которой его осуждают все мои одноклассники, но не больше.

Алиса вытащила из кармана наушники-капельки, и уже через секунду у меня в ухе заиграла песня – ритмичная гитара и чуть надтреснутый голос. Песня была английская, слова я улавливала плохо.

– Eagle Seagull, – сказала Алиса.

Она качала головой в такт музыке и смотрела на меня. Я отвернулась, чтобы не видеть ее глаза, которые в эту секунду показались мне невыносимо несчастными.

– Эта песня, – сказала Алиса, – о том, как человек пытается объяснить своей девушке, как он ее любит и ненавидит. Она нашла себе нового партнера, и теперь у них очень сложные отношения.

Я никогда не слышала от Алисы такого длинного и пространного предложения.

– А почему он все еще ее любит? – спросила я, чтобы поддержать разговор.

– А почему нет? – спросила Алиса. – Любить того, кого ненавидишь, очень просто, наверное. Потому что и то и другое – иррациональное чувство. Если ты способен на одно, то будешь способен и на другое.

– О чем ты сейчас думаешь? – спросила я.

Алисина разговорчивость меня сильно напугала. Я положила ей руку на плечо, боясь, что она попытается спрыгнуть с моста. В телесериалах люди именно так начинали говорить, перед тем как разрядить в голову револьвер или наглотаться таблеток.

Алиса рассмеялась:

– Я думаю о том, что такое любовь.

– Понятно, – сказала я, потому что добавить мне было нечего.

Я не знала, что такое «любовь». Наверное, это то чувство, которое я испытывала, когда мне очень сильно не хватало человека. Не кого-то определенного: мамы, Тани, – а самого обычного человека. Так бывало – я сидела дома и думала дурацкие мысли. Вот был бы кто-то – в мечтах это человечек без лица, – который сидел бы у ног и клал голову мне на колени. Или, наоборот, я могла бы положить голову ему на колени и молчать. Я осторожно провела рукой по Алисиным волосам. Не нежно, а именно осторожно, чтобы она не заметила. Захотелось вдруг, чтобы кто-нибудь попросил меня встать и сказать: «Я без тебя скучаю».

– Любовь, – сказала Алиса, – это когда тебе не больно.

– Почему ты так думаешь? – спросила я. – В кино людям всегда больно.

– Ну, любовь – это же хорошо. Если любишь – нельзя причинять боль, – сказала Алиса – она будто окаменела.

– Не знаю, – сказала я и не удержалась, добавила: – Как ты поймешь, что чувство сильное, если тебе не будет больно?

Алиса вздрогнула и чуть отодвинулась. Я протянула ей сигарету, надеясь, что она просто потянется к ней губами, но Алиса забрала сигарету и отвернулась.

Еще несколько минут мы провели в тишине. Потом Алиса толкнула меня локтем, улыбнулась, будто простила. Вот только я же ее не обижала! В наушниках заиграло что-то оптимистичное, и я только тут заметила, что мы все еще связаны черным шнуром.

На мосту появился одинокий дворник. Он шел к нам со стороны храма, сметая влево невидимую пыль. Стая голубей сорвалась с пологой крыши у него за спиной. Я затянулась поднесенной Алисой сигаретой, и дым поспешил вслед за дворницкой метлой. Голова закружилась, и мост на мгновение съехал в сторону – только Алисино плечо осталось неподвижным. А я ни разу в жизни не падала в обморок. Так ли это происходит?

Песня закончилась, и Алиса повернулась, прижалась ко мне. Перед моими глазами смялся свитер: запахло ванилью – так сильно, что я удивилась, что не почувствовала этот запах раньше.

– А это совсем новое, – сказала Алиса.

Я не стала ничего спрашивать, хотя и не поняла, о чем она, – в ухе заиграло что-то безмятежно-космическое.

Алиса сказала:

– Darlingside.

Я почувствовала, что засыпаю, – мне было уютно, несмотря на холодный ветер, который все пытался пробраться под футболку. Мы простояли так, обнявшись и опершись на парапет, довольно долго – когда я открыла глаза, дворник уже исчез, а на улице под мостом появились машины. Солнце, еще недавно так ярко светившее, окончательно скрылось за тучами – на мосту стало по-настоящему холодно.

– Пойдем, – сказала Алиса.

Я шла рядом с ней, шла, почти касаясь ее руки, и думала о том, что, если ложиться пораньше, то можно просыпаться в пять тридцать каждый день. Или можно не ложиться спать вообще – тогда получится приходить на мост засветло. Только ничего у меня не выйдет – я очень люблю спать. Вот Лиза иногда могла не спать целыми днями; в поездке в Суздаль в шестом классе она не спала три дня подряд – просто сидела на полу в туалете и плакала. Или мне это приснилось? Я встряхнула головой, зевнула и попробовала думать об Алисе – все-таки я встала в такую рань ради нее, – но мысли все время сползали в какое-то мракобесие. До первого урока оставалось сорок минут.

– Знаешь, как хорошо в школе, когда никого нет? – спросила Алиса.

Я покачала головой. Конечно, там хорошо, когда никого нет, – это же не школа тогда, а просто дом. Трехэтажный.

Мы вошли в раздевалку, кивнули заспанному охраннику, протиснулись мимо неработающего турникета. Я повесила куртку на крючок без номерка. Алиса свитер снимать не стала, и у меня вдруг почему-то появилось подозрение, что под ним ничего нет, хотя вряд ли она смогла бы стоять так на мосту. Мы сели на ступеньки лестницы, ведущей к спортзалу, и я тут же провалилась в полусон. Никогда не думала, что, потеряв всего два часа сна, буду так вырубаться. Но Алиса, кажется, не возражала, и я положила голову ей на плечо, закрыла глаза.

Мне снилась суздальская поездка. Мы бегали по широкой заснеженной дороге, кидались снежками и смеялись. Лиза споткнулась, и Юрец помог ей подняться, поддержал за талию. Это вышло очень по-взрослому, и я сразу поняла, что сплю, потому что в Суздале мы были совсем детьми, и я бы ни за что не заметила этого движения.

Таня схватила меня за руку и потащила к сугробу. Где-то на самом краю белого полотна мелькнуло учительское лицо – кто-то из взрослых вышел на крыльцо гостиницы и смотрел на нас. Я упала в снег, который тут же забился под куртку, и, кажется, взвизгнула. Таня, смеясь, упала рядом.

– Вы же все промокнете, – сказала с крыльца Вероника Константиновна.

Я вздрогнула, повернулась к ней. Наша классная руководительница улыбалась. Тогда я еще не знала, что и у учителей бывают счастливые солнечные дни.

А день стоял солнечный. Мы кувыркались в снегу, потому что это было хорошо и весело. Хлопнула дверь, на крыльцо вышел Георгий Александрович. Он встал рядом с Вероникой Константиновной, и они стали улыбаться вместе. Я отвернулась от учителей и увидела, что Таня уже вскочила и бежит наперегонки с Лизой к другой стороне дороги. Там, опершись о бочку, стояла учительница МХК Екатерина Викторовна. Ей полагалось следить за нами, но вместо этого она курила и дышала свежим воздухом.

В Москве учителя никогда при нас не курили, но в Суздале в них будто пробудилось детское бунтарство. На крыльце Георгий Александрович тоже дымил, медленно затягиваясь от тонкой сигареты.

– Иди сюда! – позвала Таня.

Она забралась на снежный вал на другой стороне дороги и всматривалась в канаву. Я вылезла из сугроба, отряхнулась и вдруг заметила Алису, которая все это время сидела на нижней ступеньке крыльца.