Все стало проясняться позже, когда Соквон понял, что Цукаса начал его направлять. Бесспорно, опыт у Цукасы был, хотя на взгляд Соквона и не слишком содержательный, но при этом он очень редко говорил, что ему нравилось, а что нет. В самом начале он обошелся понятным замечанием «ненавижу, когда делают больно», не открыв Соквону ничего нового.

– Но как же без масла? Так ничего не получится, – решив подразнить его в ответ, сказал Соквон.

– Еще скажи, что не взял с собой презервативы и смазку, отправляясь со мной в пустую квартиру, – улыбнулся Цукаса.

– Нет, я такого не скажу. Я все взял. И тебя сейчас возьму.

Никаких слов не было – Цукаса как-то умел выражать свои мысли без словесных объяснений. Он делал это ненавязчиво и мягко, но Соквон всегда четко понимал, что вызывало у него полный восторг, а от чего он начинал остывать.

– Пол жесткий, дай мне рубашку, – попросил Цукаса, когда Соквон уложил его на спину и опустился сверху. – Иначе больше одного раза не выдержу.

– Ты относился ко мне, как к той съемной квартире, в которой жил прошлым летом, – подкладывая сложенную рубашку под поясницу и копчик приподнявшегося специально Цукасы, сказал Соквон. – Ты в ней ничего не менял, ничего не делал. Знал же, что не будешь долго в ней жить. Но сейчас, пожалуйста, отнесись ко мне как к дому, в котором будешь жить до смерти. Покажи мне все, что тебе нравится и не нравится.

– Я за этим и вернулся, – шепотом ответил Цукаса, обнимая его за плечи.

Хотелось спросить, были ли и другие причины для возвращения, но Соквон решил отложить все на потом.

В тишине пустой студии звуки поцелуев казались особенно громкими. Соквону хотелось услышать не только их.

Комментарий к 35. Необходимые меры

Имеется в виду некрасивая сцена из фильма «Последнее танго в Париже», в которой герой Марлона Брандо овладевает героиней Марии Шнайдер на полу, используя сливочное масло вместо смазки.

Танка – японская стихотворная форма, состоящая из вопроса и ответа. Считается идеальной, если один из собеседников произносит первую фразу-вопрос, и второй может дать правильный ответ, завершая ритм и мысль.

========== 36. Сведения ==========

Большинство левшей переживало настолько сильное потрясение во время переучивания, что больше не пробовало пользоваться левой рукой. Этот мучительный процесс, как правило, сопровождается физическими наказаниями, запугиваниями и даже словесными оскорблениями, поскольку ни один ребенок не может с удовольствием начать переламывать собственное тело и связь, заложенную между мелкой моторикой и мозговыми импульсами. Соквон отлично понимал, насколько сложным был процесс обучения, но на своем веку ему не встречались переученные – в США и прочих западных странах практика «ломки» отошла в прошлое еще за несколько поколений до него. Однако он был знаком с некоторыми амбидекстрами – в университете парочка таких одаренных училась на одном курсе с ним. Они не стеснялись пользоваться обеими руками и в некоторых случаях даже намеренно привлекали внимание к этой своей способности – на спор или шутки ради.

Цукаса ничего подобного не делал – он жил как настоящий правша и не собирался ничего менять. Соквон специально заказывал пищу, которую следует есть обеими руками, и наблюдал за тем, как с ней справлялся Цукаса – тот выбирал какие-то особые методы, позволявшие ему использовать приборы только правой рукой. Соквон часто вытягивал лапшу палочками, укладывал ее на ложку, которую держал в левой руке, и ел так, как ему было удобно. Ему хотелось посмотреть, умел ли таким же образом расправляться с длинной лапшой Цукаса, но тот ничего подобного никогда не делал.

Шли последние ночи, когда Цукаса спал у него – в скором времени он должен был переехать в свою квартиру этажом ниже, и Соквон старался ценить каждый момент, который они проводили вместе. С момента возвращения Цукасы прошло чуть больше месяца, но Соквону всего было мало – он помнил, как мучительно жил все это время, пока Цукаса был в Японии. Ему не хотелось возвращаться к этому одиночеству, и он делал все возможное, чтобы Цукаса захотел остаться в Корее. Захотел остаться рядом с ним.

Нельзя заставлять человека делать то, чего он не хочет. Точнее, можно принудить его на какое-то время. На долгие годы такой фокус не сработает – либо человек потеряет себя и превратится в кого-то другого, либо он просто вырвется и сбежит. Соквон начал понимать это только сейчас, после долгих часов размышления над судьбой своих родителей. Его удивляло, что Чонвон не занимался тем же самым – не пытался спроецировать жизнь родителей на себя и Даён.

Он думал об этом, когда просыпался по ночам и лежал, прислушиваясь к размеренному и глубокому дыханию Цукасы. Иногда такое случалось – он просто открывал глаза, и сон бежал от него.

В одну из таких ночей Соквон проснулся и не обнаружил Цукасу рядом. Первым порывом было вскочить и побежать в ванную, проверить, не захотелось ли Цукасе в туалет и не стало ли ему плохо, но уже через секунду Соквон понял, что его любовь была в комнате. Цукаса сидел за столом и рисовал. В темноте.

Света, проникавшего из окна, было явно недостаточно, так что Цукаса изредка подсвечивал себе телефоном, но в целом продолжал двигать карандашом в синеватом мраке. Соквон хотел сказать ему, чтобы включил свет и перестал гробить глаза, но прежде чем успел открыть рот, заметил, что Цукаса держал карандаш левой рукой.

Увидеть его лицо было невозможно – с этого расстояния можно было лишь разглядеть силуэт и понять, чем он занимался, но не более. Соквон не шевелился и просто лежал, наблюдая за ним.

Неужели чтобы рисовать левой рукой Цукасе требовалась такая защита – сон, сковывавший Соквона всего минуту назад и темнота, дававшая дополнительный покров? Конечно, он должен был понимать, насколько вредно было рисовать в темноте, но все равно он делал это. Почему? Почему нельзя было рисовать нормально – при свете, не стесняясь? Что такого в том, чтобы пользоваться левой рукой?

Соквон дождался, пока Цукаса закончил и вернулся в постель. Через минуту он повернулся к нему и обнял его, прижимаясь всем телом. Если бы Цукаса знал, что он не спит, обязательно сказал бы, что ему жарко. Теперь он просто обнял Соквона в ответ. От него пахло молоком, и сам был молочно белым – будто слегка светился в полумраке. Соквон прижался носом к его шее и легко поцеловал.

– Ты давно не спишь? – спросил Цукаса, поворачивая голову и целуя его в ответ.

– Нет, только что проснулся, – солгал Соквон. – Куда ты уходил?

– Просто… рисовал, – ответил Цукаса.

За свою небольшую ложь стало стыдно – Цукаса без сомнений сказал правду. Мог бы соврать, что ходил в туалет. Словно извиняясь, Соквон поцеловал его еще раз.

– Не рисуй в темноте. Зажег бы свет, ничего.

– Мне и так нормально. Я не очень часто это делаю.

– Когда будешь жить один, сможешь рисовать в любое время дня и ночи, – прошептал Соквон, ослабляя хватку, чтобы Цукаса лег удобнее.

– Ну, если буду просыпаться по ночам. Обычно я сплю крепко.

– И если я не буду ночевать у тебя, или ты у меня. Нам будет нельзя ночевать вместе постоянно, это слишком, но хотя бы три или четыре раза в неделю можно. Это будет нормально. Я буду скучать по тебе.

– Ты привыкнешь, – пообещал Цукаса. – Все будет хорошо.

Иногда Соквону казалось, что Цукаса обращался с ним как с маленьким – уговаривал, объяснял, утешал. В какой-то мере это было обидно – все-таки Соквон хотел совсем не этого. С другой стороны, если ничего другого Цукаса дать пока что не мог, не стоило на него давить. Он и без того вернулся. Сам, без просьб и запугиваний.

– Если я начну просить слишком много, обязательно дай мне знать, – сказал Соквон. – Не хочу быть как отец.

Цукаса повернулся на спину и спросил:

– Как ты думаешь, почему я вернулся?

– Честно? Понятия не имею. Я много думал, но ни к чему так и не пришел.

– Каждый день, проведенный мною в Японии с февраля по июль – это твой подарок. Каждый день, каждый час. Время, которое ты дарил мне, сознательно отказываясь от своего желания держать меня рядом. Ты жертвовал своим желанием, потому что не мог поставить под удар маму и Наоко – не хотел привлекать к ним внимание Мориномия. И каждый день, прожитый в доме, был в каком-то роде мучительным для меня, потому что я знал, как сильно ты страдал. Ты открылся мне в ту последнюю ночь перед тем, как я ушел. Ты открылся, а я оставил тебя. Зная прекрасно, как тебе будет тяжело, я ушел и стал жить с семьей, но никакого облегчения не почувствовал. Никогда не встречал подобного со стороны тех, кто был со мной – чтобы думали не только обо мне, но еще и о моей семье. И чем дольше я жил без тебя, тем сильнее привязывался к тебе – с каждым днем все крепче и крепче. Я вернулся не для того, чтобы пожалеть тебя, хотя, безусловно, мне было больно знать, что ты понес двойную утрату. Я не думал, что достаточно силен, чтобы помочь тебе пережить это время. Просто я больше не мог там находиться.