Он не помнил, как они улеглись, но почти на уровне инстинкта скатился с Цукасы, чтобы не раздавить его. Повернулся набок, все еще ничего не слыша и не видя. Нащупал руку Цукасы и сжал ее, подтягивая к себе.
Когда он немного пришел в себя, Цукаса все еще пребывал в каком-то расслабленном состоянии – его взгляд еще не прояснился, а тело оставалось мягким и жарким, слегка влажным от пота. Соквон перелег, взял обеими руками его лицо и принялся целовать в губы, играя то с верхней, то с нижней, временами проникая внутрь языком и постанывая от удовольствия. Поначалу Цукаса даже не отвечал – он, наверное, вообще не знал, что Соквон так беззастенчиво пользовался его беззащитностью.
Через несколько секунд он все-таки ответил, и Соквон зажмурился, уже не стараясь поймать и сдержать мысль, бившуюся все это время на краю сознания.
«Я люблю тебя. Люблю, люблю, люблю».
========== 35. Необходимые меры ==========
Не сразу, но Соквон рассказал о том, что происходило, пока Цукасы не было в Корее. Оказалось, что случилось многое – еще до смерти его родителей. Соквон говорил спокойно, медленно, понемногу, видимо, не желая вдаваться в подробности сразу же. Он возвращался домой, садился ужинать и за едой постепенно рассказывал о событиях, приведших к их встрече. Цукаса не задавал вопросов – просто слушал.
Сам он много работал, и Соквон одобрял такое положение вещей – он все еще очень боялся за Цукасу и не разрешал ему выходить без Донхо, которого поселил в квартире напротив. Цукаса обычно не испытывал никакого желания гулять по городу под присмотром и поэтому не выходил никуда, кроме как за едой или какими-то другими необходимыми покупками.
Они провели целый месяц в таком состоянии – жили как семья, просыпались вместе и засыпали вместе. Цукаса занимался квартирой, выполнял заказы, звонил матери и Наоко, отправлял им деньги. Эта жизнь была и похожей и непохожей на то, что было между ними прошлым летом. Они больше говорили, и Цукасе это определенно нравилось. Иногда он просто рисовал – пребывание в этой квартире наталкивало на воспоминания, в которых неизменно появлялась стопка рисунков, сделанных им во время «заключения».
Соквон чувствовал вину перед родителями, хотя старался не особенно говорить об этом. Он страдал от мыслей и сомнений, и не позволял себе до конца расслабиться – ощущение скованности пропадало, только когда они занимались сексом.
– Не думаю, что ты виноват, – как-то раз, лежа на полу и находя руку Соквона, чтобы сжать ее в ладони, сказал Цукаса. – Поверь мне – ты не виноват. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к семье и вообще ко всему, что связано с родителями, но в этой ситуации ты только и мог, что отказаться от собственной жизни. И они бы согласились на это ради собственного комфорта или каких-то целей. Они бы поедали твою жизнь долгими годами, и это длилось бы до самой старости, а когда они умерли бы, ты бы остался не жить, а доживать. Думаешь, они мучились бы совестью?
Я не говорю, что они плохие, Соквон. Они заботились о тебе, дали тебе образование и хорошую жизнь, они не выбросили тебя в мусорный бак, и твоя мать не избавилась от тебя, как Даён от своего последнего ребенка. Это смело – дать жизнь младенцу, находясь при этом в бегах. Твои родители хорошие люди, но их манера строить отношения со всеми вокруг не могла привести ни к чему хорошему. Если хочешь жить – уступай. Они не уступали. Ни друг другу, ни окружающим, ни собственным детям.
– В этом и заключался секрет отцовского успеха. И Кансок такой же – неуступчивый. Нет компромиссов – или ты делаешь как я сказал, или никак. С детства такой. Отец, наверное, тоже. Это помогло им в бизнесе, они немало преуспели, – поворачиваясь набок, сказал Соквон.
Они погасили свет и просто говорили в темноте – им обоим нравилось валяться на полу, не щурясь от света и постепенно привыкая к полумраку. Абсолютной темноты в комнате почти не бывало, поскольку за окном шумела дорога, да и в доме напротив окна горели до поздней ночи. Так что даже без зажженного света можно было разглядеть друг друга.
– Есть вопросы, в которых нельзя уступать. Ну, знаешь, как вопросы совести – религия, политика. Нельзя изменять себе. Это понятно, – улыбаясь и тоже поворачиваясь к нему, ответил Цукаса. – Но есть вещи, в которых просто необходимо проявить мягкость и позволить кому-то поступить так, как ему хочется. Думаешь, мне было просто, когда Наоко приехала сюда? Я знал заранее, что с ней произойдет. Конечно, я необъективен, и для меня она краше всех в мире, но ты ведь не можешь отрицать, что она чертовски красива не только в моих глазах?
Соквон осторожно кивнул:
– Да, Наоко очень красивая.
– И как долго она могла танцевать у всех на виду в облегающем трико, оставаясь при этом целой? Я ведь еще и мужчина, и я знаю, о чем думают другие, такие же как я. Никого не волнует мастерство движения, всем просто интересно, насколько танцовщица гибкая и как широко она может раздвинуть ноги. Мне было противно от мысли, что Наоко хочет стать картинкой для дрочки. Какие-то придурки, которые в реальной жизни никогда не заведут себе девушку, будут смотреть на нее и теребить свои члены. Будут воображать, будто трахают ее. Ты не представляешь, что со мной делали эти мысли. Они меня наизнанку выворачивали. И да, мне хотелось заставить ее – прямо как твои родители пытались заставить тебя – отказаться от всего.
– Я давно хотел спросить, почему ты этого не сделал.
Цукаса придвинулся ближе. В беседах с Соквоном было так много прекрасного, и это объяснялось очень просто – он умел говорить и умел слушать.
– Потому что это ее жизнь, не моя. Я не могу прожить ее жизнь за нее, хотя мне очень хочется. Принудить ее научиться на моих ошибках и прожить все отмеренные ей годы без боли и стыда. Это было бы идеально. Но это будет чужая жизнь. Все равно, что убить ее. Я не имею права воровать у нее это время, потому что она сама должна все решать и поступать, как ей хочется. Конечно, есть и некоторые исключения, и я вмешиваюсь, когда становится совсем невыносимо. Но в целом я хочу, чтобы… если ее жизнь станет прекрасной, чтобы она могла сказать: «Я сама сделала это». Знаешь, для чего нормальные люди рожают детей?
– Для чего?
– Для счастья. Это единственная причина для рождения ребенка. Я думал об этом постоянно, когда много занимался рисованием. Думал о том, как прекрасен и одновременно уродлив человек, и о том, как идеально соблюден баланс между уродством и красотой. В детстве и юности человек прекрасен внешне и уродлив внутренне, потому что жесток и бездумно бесстрашен. С возрастом он становится еще красивее – тела обретают завершенность, и мы достигаем своего пика к тридцати или тридцати пяти годам. Многие женщины продолжают становиться красивее даже после сорока. Одновременно с этим появляются грязные мысли и поступки – в жизнь человека входит секс, который далеко не всегда прекрасен. Я не говорю о супружеском сексе или о занятиях любовью вообще, я о том, что каждый человек прячет даже от себя. То, что убьет стыдом, если произнести вслух. Красота внешняя все еще соперничает с уродством внутренним. В пору зрелости происходит перелом – увядающее тело становится непривлекательным, но внутри появляется опыт, делающий спокойнее и рассудительнее. Теряя визуальную красоту, мы обретаем мудрость, имеющую настоящую ценность. Баланс соблюден идеально, и человек всегда одинаково уродлив и красив. В этом есть что-то.
– Никогда об этом не думал.
Цукаса рассмеялся – тепло и легко.
– У тебя профессия не располагает к размышлениям. Мне повезло больше – занимаясь рисованием, я могу думать. И иногда дохожу до абсурда, конечно, но в целом это полезно.
– Тогда делись со мной, мне этого не хватает. Я хочу быть таким же, как и ты – знать, о чем ты думаешь, – попросил Соквон. – Никогда не говорил о таком с другими.
Цукаса поднес его руку к губам и поцеловал кончики пальцев, заставив его удивленно вскинуться и судорожно выдохнуть.
– Ты еще чист, – сказал Цукаса, оставляя их руки на уровне своих губ. – Но, думая о гармонии красоты и уродства, я приходил к выводу, что все это выглядит завершенным, но бессмысленным. Цикл завершается – внешне и внутренне человек совершает переход из одного состояния в другое, и после этого умирает, не оставляя ничего. Нет смысла. И знаешь, что я понял? Смысл в процессе. Не в результате. Смысл в том, чтобы человек выбрал свой путь и прошел его, совершая этот переход сам и становясь счастливее. Только в этом случае жизнь становится прекрасной. И для этого рожают детей – чтобы они тоже прошли свой путь, чтобы стали счастливыми и в конце могли испытать удовлетворение. Сказать: «Я совершил свои ошибки и свои подвиги». Хочу, чтобы Наоко могла чувствовать, что живет своей жизнью. Не чужой.
