– Не слушай никого, – вечером накануне утра следующего года, сказала мама.

Они закрыли кафе раньше обычного, поскольку был праздник. В этом месте никто и не думал, что встретить утро следующего года можно где-то помимо дома, поэтому нужды держать кафе открытым не было.

На верхнем жилом этаже у них были четыре маленькие комнаты, санузел и крохотная кухонька для семьи. Именно в ней они и разместились, поставив на пол низкий столик с котацу. На столешнице покоилось блюдо с мандаринами, привезенными из Саппоро еще три дня назад.

– Лучшее, что я сделала в жизни – тебя родила, – добавила она, начиная счищать кожуру с очередного мандарина. – Второе по достоинству дело – родила Наоко. Почему второе – потому что без тебя я бы не решилась на еще одного ребенка. Так что ты в какой-то мере решил все в моей жизни. И пусть кто-то осуждает тебя за то, что твое университетское образование пропадает без дела. Пусть кто-то думает, что ты несостоявшийся в жизни мужчина, который не отдает себя ни семье, ни работе, как принято у нас. Я знаю, как много ты сделал для Наоко и для меня. Ты отдал лучшее нам, прожив в Сеуле время, которое мог посвятить более достойной работе здесь. Пойми меня правильно, я не потому горжусь тобой – не потому, что ты отдаешь мне и младшей сестре всего себя. Я горжусь тобой и бесконечно люблю тебя без всего этого, и мне жутко от твоей готовности жертвовать собой. Ты лучшее, что есть в моей жизни. Нисколько не жалею о том, что приехала сюда и осталась здесь, с твоим отцом. О многом мечтала, пока была беременна, пока ухаживала за тобой и следила за твоими школьными успехами. Ты превзошел все мои надежды. Уверена, что любила бы тебя и в любом другом случае, но сейчас, думая о тебе – даже мысленно произнося твое имя, чувствую, как от счастья замирает сердце.

Цукаса не знал, что на это ответить. Он не считал эти слова заслуженными и понимал, что осуждавшие его люди были в какой-то мере правы. Его образование обошлось в солидную часть родительских сбережений, но он так никогда и не смог устроиться на подходящую работу по специальности. Это было странно, но практически единственные серьезные деньги, заработанные им при помощи изобразительного искусства, были принесены Соквоном – хотя бы косвенно.

Он не думал о проведенных в Сеуле годах, как о жертве. Стыд за то, что произошло с Наоко, смешивавшийся со жгучим чувством вины перед матерью, не позволял ему спокойно принимать эти добрые, наполненные любовью слова. В какой-то мере то, что творилось между ним и Соквоном, Цукаса воспринимал без больших переживаний, потому что самое страшное уже произошло – и, к несчастью, не с ним. Он сумел пережить ночь в клубе, сумел справиться с унижением от постоянного ощущения привязанности к почти незнакомому человеку, но все это касалось только его. Пережить и оставить позади то, что произошло с Наоко, Цукаса не мог. Никогда.

– Мама, – перекатывая другой мандарин по столешнице, вполголоса, на грани шепота прервал ее он. – Мама, есть вещи, о которых я не могу тебе рассказать. Просто поверь, что я не стою всей этой любви. То, что я делаю для вас – это меньшее из того, что я должен и могу. Мне нужно стараться лучше.

Киока опустила ресницы, скрывая навернувшиеся слезы, но ее губа предательски дрогнула, и Цукаса успел это заметить.

– Я кое-что знаю, – одними губами сказала она. – Наоко мне рассказала, но есть и то, что я поняла сама. Прости меня. За то, что родила тебя таким. Вас обоих. Вы уязвимы перед этим миром, и среди сотен других детей именно мои стали привлекательны для людей – стали теми, в ком видят живое. То, что хочется забрать. Почему у вас с Акирой все так сложилось? Я не понимаю… А этот человек, приехавший к нам в мае и увезший тебя в Корею? Чего он хочет от тебя?

Цукаса опустил голову, пряча лицо. Такую боль уже нельзя было замаскировать под привычной сдержанностью. Возможно, перед матерью ее скрывать и не стоило – кому еще нужно было открыться, если не ей? Ради ее спокойствия он делал многое, но именно эти поступки и привели его к тому, где он находился сейчас.

Да, он невыносимо страдал от мысли, что не защитил Наоко и позволил кому-то разрушить ее жизнь, навсегда оставив в ее памяти эти уродливые воспоминания. Тот день, когда она пришла в сеульскую квартиру и выбросила в мусорное ведро разодранное белье и одежду, стал худшим в его жизни. Эти воспоминания убивали и ее, но он не имел права спрашивать ее о том, что именно происходило – как это было, и сколько человек издевались над ней, была ли она там одна или с ней страдала еще какая-то другая девушка. Из ее бессвязных слов, выболтанных в слезах и соплях в момент, когда она упала на него перед распахнутой дверью ванной комнаты, он понял, что в этом был замешан какой-то инструктор, но не мог понять большего.

Эти воспоминания изменили их жизнь, и то выворачивающее наизнанку чувство беспомощности запомнилось Цукасе как самое страшное из всего, что ему доводилось переживать. Непоправимость произошедшего продолжала давить на него и сейчас, и он даже не надеялся когда-нибудь избавиться от этого груза.

Никто не может изменить прошлое, даже бог. Никто не может исправить то, что уже произошло – отмотать время назад, исправить все ошибки. Цукаса не мог даже позаботиться о настоящем, где уж ему было искать возможность исправить прошлое.

Но, похоже, его переживания и мучения были ничем по сравнению с тем, через что проходила все эти месяцы его мать.

– Если бы я не отпустила ее тогда в Корею, если бы послушала тебя, – торопливо, борясь со слезами, зашептала она, то сворачивая, то раскатывая тонкую мандариновую кожуру по столешнице. – Наоко никогда не пережила бы тот кошмар, и ты никогда не познакомился бы с тем человеком. Мы были наивны, полагая, что все обойдется, и красота твоей младшей сестры сослужит ей хорошую службу. Ты один видел все дыры в этом суждении, но уступил мне, потому что я ваша мать. И в итоге Наоко сейчас здесь, и ее ночные кошмары укачиваются и растворяются в моих руках, а ты все еще расплачиваешься за наши грехи – ты один, который ни на что не был согласен с самого начала.

– Мама, – укладывая ладонь на столешницу, вновь остановил ее Цукаса. – Соквон не делает со мной ничего ужасного. Да, я остаюсь с ним, в то время, как хотел бы быть здесь, и в этом нет ничего хорошего. Но я не страдаю так, как ты думаешь. Правда. С Акирой все было иначе. Он остался в прошлом, не потому, что хотел мне зла или плохо со мной обращался – потому что его друзья могли навредить Наоко, ты же знаешь.

– Я не могу тебе ничем помочь, и каждый вечер только и делаю, что молюсь, но даже не знаю, кому – кто мог бы услышать меня? – всхлипывая, призналась Киока. – Еще летом я верила, что ты и вправду работал, и все было именно так, как ты сказал, как говорил этот человек. Но к концу июля я стала понимать, что ты остаешься там, потому что он держит тебя.

– Не понимаю, как ты могла…

– Когда ты закончил то панно в корейском кафе, о котором тогда говорил этот человек, ты сфотографировал его и отправил мне снимок. Но за два месяца жизни и работы в Сеуле ты ни разу ничего не показал. Ты присылал деньги, но никогда не говорил о своей работе. Это значит, что слова этого человека были ложью. Если ложь одно, то и все остальное тоже. Все ложь. Он приехал за тобой, увез тебя на машине, а потом ты улетел с ним – так срочно, всего за день. Я думала об этом постоянно, думала каждый день и целыми днями – что там происходило с тобой в чужой стране, почему ты ничего не рассказал?

– Мама, – еще раз обращаясь к ней почти формально, вздохнул Цукаса. – Ты не должна думать об этом, как о каком-то наказании. Соквон не чудовище, и мне рядом с ним не плохо. Последние месяцы я действительно работал дизайнером, и могу показать тебе кое-что прямо сейчас.

– Но отпустит ли он тебя, если ты решишь уйти? Акира до сих пор тебя не отпустил.

Цукаса едва не сказал, что Акира может думать о чем угодно, от его горячего желания эти фантазии не станут правдой.