— Что ты сказал Бапас-баю, Острослов? — каждый раз спрашивал Мынбай. — Я есть ничего не могу, пока не узнаю… Жиренше, неужели ты хочешь, чтобы я умер от голода?

— Почему бы и нет? — ответил Жиренше. — По крайней мере, твоя дудка замолчит! Дай слово, что ты сегодня не будешь дуть в нее, и тогда я скажу.

— Клянусь аллахом, справедливым и всемогущим, что я сегодня не поднесу сыбызги к губам! — поклялся Мынбай.

— Я сказал Бапасу, — зашептал Жиренше, — что баран оказался очень разговорчивым. Он начал рассказывать другим баранам о том, что Бапас прошлым летом украл пять скакунов из табуна Сансызбая, а этой весной помог своему сыну утопить в реке десять коров из аула Кошке. Потом рассказал про то, как Бапас донес Аблаю о проделках Ускембай… и всякое другое… Не мог же я терпеть, чтобы какой-то баран поносил почтенного бая? И чтобы другие бараны разнесли все это по степи! Я предупредил его раз, два, три… А потом убил… и зажарил, чтобы другим неповадно было.

— Э-э, какой нехороший баран… — заблеял от восторга Мынбай. — Такие тайны хотел выдать… Э-э… — И он пошарил глазами вокруг, прикидывая, кому же первому рассказать о том, что он услышал.

Жиренше понял его намерение и сказал внушительно:

— Но это ты услышал не от меня, а от какой-нибудь говорящей овцы, которую задрал неговорящий волк. Понял? Со мной ссориться не надо, Мынбай.

— Понял, Острослов, все понял, — закивал Мынбай. — Я это слышал от одного говорящего волка, которого задрала неговорящая овца… Я не подведу тебя, Жиренше.

…Утро наступило быстро, и, казалось, баи успокоились. Как ни чудесно исчез Алдар-Косе, у богатеев вроде бы не было оснований опасаться возрождения безбородого хитреца. Тем более, что в ауле и без того было много интересного: богатыри начали состязаться в борьбе.

В борьбе на поясах равных палуану Самату не было, и ему пришлось показывать свою силу по-иному: кидать по два, по три жигита через глиняный дувал, поднимать над головой корову, одной рукой перебрасывать барана через юрту.

Жиренше развлекал баев разными шутками, среди которых наибольшим успехом пользовалась «лошадь наоборот».

В огороженном месте Острослов поставил бок о бок, в ряд, десять лошадей. А одну из них поставил наоборот: все стояли головами к юрте, а она — к юрте хвостом.

— Почтенные баи, — сказал Жиренше, — у меня есть удивительная лошадь! Там, где у всех лошадей голова, — у нее хвост. А там, где у всех лошадей хвост, — у нее голова! Плата — один ягненок с одного бая. Совсем даром!

Первым пошел смотреть необыкновенную лошадь Аблай.

Он рассердился было, но Жиренше сказал:

— Великий бай, ведь я верно говорил: у нее хвост там, где у всех головы, чего же вы сердитесь?

Баю было стыдно сознаться, что его обманули так просто, и он смолчал. За ним пошли другие баи, и в результате пять ягнят перекочевали к музыкантам. А потом Жиренше пустил смотреть «чудо» всех — и жигитов, и жатаков, и детишек.

Над богатеями, которые заплатили за «чудо» ягнятами, все тихонечко посмеивались. А Мынбай, чтобы его не упрекнули в глупости, на всякий случай все время повторял:

— Поразительная лошадь! Чудо, а не лошадь! У всех хвост — у нее голова, у всех голова — у нее хвост. Э-э, каких чудес только нет на свете!

Юркий музыкант в белоснежном халате сказал Аблаю:

— О великий бай! Наша акын-кыз чувствует себя совсем плохо! Видно, ей вчера не нужно было бы играть на домбре! Но она очень хотела, чтобы ее послушал такой знаменитый на всю степь человек, как вы.

Аблай невозмутимо смотрел на расторопного музыканта, кивал головой, а когда палуан Самат пошел в юрту, чтобы помочь узбечке выйти, сказал:

— Пусть к ней пустят женщин из моего рода. Они помогут ей. Старухи у нас в роду знают тайны лекарственных трав.

Музыканты растерялись.

Палуан Самат начал говорить о том, что девушка очень стеснительная, никого, кроме близких друзей, к себе не пускает, но Аблай так гневно поглядел на человека-скалу, что тот сник и умолк.

Старухи из Большой юрты Аблая пошли в малую гостевую юрту, где провела ночь акын-кыз. Они поговорили с девушкой, дали ей каких-то мазей, целебных корней.

— Это действительно очень красивая девушка, — громко сказала тетка Аблая, выйдя из юрты.

— Вы не ошиблись? — спросил бай. — Может, это переодетый мужчина?

— Нет, нет! Мы так осмотрели ее, — усмехнулась тетка, — что она ничего и не заметила. Клянусь аллахом, это очень красивая девушка…

Когда салы и сэрэ на своих игреневых конях выходили из аула, то казалось, солнце потускнело — словно уходило само веселье.

Вместе с ними уезжал и Жиренше-Острослов. Он обменял у какого-то пастуха пятерых своих ягнят на одежду и был очень доволен, что сбросил с себя лохмотья, доставшиеся ему от исчезнувшего Алдар-Косе.

Все вышли из юрт и смотрели вслед салы и сэрэ, не замечая палящего солнца.

— Желекеш, — позвал вполголоса Аблай, и рыжебородый тотчас же очутился перед баем. — Бери жигитов и поезжай следом за музыкантами. Можешь даже ехать вместе с ними. Будут расспрашивать, помалкивай. Говори: бай, мол, приказал никому не говорить, куда еду. И смотри за ними! Держись возле них как можно дольше. Если что случится, присылай весть.

— Я понял, бай-ага, — сказал Желекеш, довольный тем, что он снова может оказаться в седле.

И через несколько мгновений, догоняя неторопливое шествие музыкантов, из аула вынеслась на степной простор группа вооруженных жигитов. Впереди скакал рыжебородый Желекеш — верный пес Аблая.

Глава двенадцатая

ЛУЧШИЙ ДРУГ

Алдар-Косе пришел в себя только на второй день. Он лежал в невысокой юрте и в круглую отдушину — шанрак, что находится посреди потолка-купола, видел яркую синь, будто глядел в небесный колодец. И там, в этой бездонной сини, висел беркут. Он словно смотрел вниз, на Алдакена.

— Очнулся наконец, — облегченно вздохнули сидящие в юрте друзья. — Теперь будет поправляться! Скоро снова здоровым станет!

…В аул жатаков, тех самых бедняков, которые выиграли суд бия, полуживого Алдакена привезли по совету Жиренше.

— Туда поехали Ускембай и Срым! Даже Аблаю в голову не придет там искать беглеца, — сказал Острослов. — Только остановитесь где-нибудь в крайней юрте, чтобы никто вас не видел.

Так и сделали. Никто из прибывших не выходил из юрты. Ускембай и его жигиты даже не догадывались, кто обитает рядом с ними.

Сыну Аблая, пожалуй, и не до этого было: он не успел перехватить табун, и коней, полученных по приговору бия, жатаки успели продать жене внука Сансызбая, толстухе Борсык, которая все еще кочевала невдалеке от аула Мошеке-Обжоры.

Со старым Сансызбаем не поспоришь — табун теперь его. Но и отобрать деньги у жатаков оказалось делом не менее трудным. Во-первых, деньги было невозможно найти: хитрые жатаки спрятали их где-то в степи, в тайнике. Во-вторых, жатаки не признавали своей вины: они, мол, и сами не знали, что в их полях обнаружился золотой песок. Это какой-то ходжа приехал на суд и стал торговаться. А они ведь все признали, даже то, что потрава произошла по их вине! Баи ошиблись, их обманул Алдар-Косе, но при чем же тут они, жатаки? Да, к жатакам придраться было невозможно. Во всяком случае, тощий Ускембай такой возможности не видел.

— Проклятый Алдар-Косе! — размахивая камчой, шипел он. — Срым! Скачем назад, в аул Бапаса! Может, мы еще успеем на казнь этого безбородого обманщика. Э-э, тогда я полосну его камчой сто раз: за каждого пропавшего коня — один удар!