Самат то сидел в юрте, то выходил к сторожам. Сюда доносились приглушенные войлоком байской юрты мелодии домбр и сыбызги, песни. Время от времени веселье стихало: сказитель читал достан — поэму.

Слов ее слышно не было, и тогда из малой гостевой юрты начинала звучать тихая мелодия домбры — это играла больная девушка.

Она играла немного из одной песни, немного из другой. Ее домбра попеременно звучала грустно и немощно, задорно и радостно.

— Э-э, бедняжка, больна, — качал головой Самат-палуан, — сильно больна. То плачет, то смеется, то вся горит, то — лед… Э-э, плохо…

А песни девушки несли с собой аромат степной полыни, в них слышался дробный стук копыт, пение ветра в крыльях свободного беркута.

Даже трехгорбый верблюд качал головой в такт мелодиям ее домбры.

Взошла луна.

В рассеянном лунном свете фигура привязанного к остову юрты Алдар-Косе была похожа на прибитого орла с распростертыми крыльями.

Стихла музыка, кончилось угощение, жигиты помогли баям и музыкантам разойтись по юртам.

Вездесущий и недремлющий Желекеш раза два выходил из большой юрты, чтобы посмотреть, не дремлют ли сторожа, и самолично проверить узлы на руках и ногах Алдар-Косе.

А когда все в ауле успокоилось, когда даже собаки крепко заснули и лунная ночь стала еще светлее, то начались чудеса.

Жигиты-сторожа, мирно считавшие звезды, взглянули на трехгорбого верблюда и задрожали: из ноздрей его шел дым, а глаза светились злым зеленым пламенем!

Путы спали с верблюжьих ног так легко, словно были сделаны не из сыромятных, крепких ремней, а из обычной паутины.

Жигиты не успели меж собой словом обмолвиться, как упали без чувств.

…Они очнулись оттого, что у них начали тлеть чапаны.

— Ой, вай, горим! — воскликнул тот, кто первый открыл глаза.

Он вскочил на ноги, растолкал других. Потом подбежал к юрте, успокоился: Алдар-Косе был на месте.

Один из сторожей привычно проверил узлы на руках и ногах — все в порядке!

— Глядите! — ахнул он. — Трехгорбый исчез! Вон тлеет клок шерсти! Он провалился сквозь землю!

— Он улетел на небо! — воскликнул второй сторож. — Я видел, как он начинает расти, расти, расти… И тут меня так ударило, что я уже больше ничего не видел!

Третий сторож ни на что смотреть не хотел: он едва переставлял ноги, держался за голову и тихо стонал.

— Надо разбудить Желекеша, — предложил первый.

— А зачем? — сказал второй. — Алдар-Косе на месте, а этот чертов верблюд улетел или провалился… Хорошо, что мы не успели сгореть. Это шутки шайтана, не иначе!

Но все же решили позвать Желекеша. Он явился, заспанный, почесывая бороду.

— Верблюд улетел на небо, я сам видел! — повторял первый жигит. — Из ноздрей валил дым, глаза сверкали, как у голодного волка! Он вспыхнул и взлетел. Мы чуть не сгорели от этого пламени!

— Клянусь аллахом, он провалился сквозь землю! — кричал второй сторож. — Она расступилась, и, объятый пламенем, верблюд свалился в пропасть!

— Не знаю, куда он делся, — простонал третий сторож, — но на прощание Желмая так стукнул меня по голове, что до сих пор все кругом идет…

Желекеш, не веря своим глазам, быстро осмотрел место: трехгорбый пропал!

— Принесите огня! — приказал он сторожам. — И побольше! Разбудите жигитов!

Через несколько мгновений среди юрты замелькали факелы, проснулись собаки и гулко забрехали спросонок.

Когда было все заново осмотрено при свете огня, Желекеш задумался, помял пальцами бороду, шагнул к Алдар-Косе и сорвал с головы кожаный чепрак.

Жигиты дружно вскрикнули: вместо измученного лица Алдар-Косе они увидели испуганное лицо совершенно незнакомого человека со светлой, небольшой, почти прозрачной бородкой.

— Жиренше! — закричал Желекеш. — Ты ли это?

— Да, так меня звали на земле! — дрожащим голосом ответил Жиренше. — Скажите, почтенные люди, где я нахожусь?

— В ауле Бапас-бая, — ответил Желекеш, потрясенно тараща глаза на Жиренше. — Но как ты все-таки очутился здесь?

— Хотел бы я это знать, — попытался усмехнуться Жиренше. — Я тихо и мирно ехал — ты же сам, когда гонялся за Алдар-Косе, видел меня три дня назад возле караванной тропы.

— Да, я видел тебя там, — растерянно подтвердил Желекеш.

— Ну, так мы ехали медленно, никуда не торопились, вдруг на нас налетел огненный вихрь, меня подхватило, и я больше ничего не помню… Вот я здесь. За что меня связали? — удивленно спросил Жиренше.

Жиренше отвязали и позвали к баям. Там он с новыми подробностями рассказал об огненном вихре, который подхватил его в степи и поднял в воздух.

Рыжебородый Желекеш выступал главным свидетелем: он действительно видел на днях Жиренше далеко отсюда, возле караванной тропы, и ехал он совсем не к Бапас-баю, а в другую сторону.

— А кони у него и его жигитов были такие, что на них нельзя добраться сюда так быстро, — закончил Желекеш. — Это проделки шайтана!

Когда Жиренше рассказали о том, что под кожаным чепраком и в этом рубище ждал казни сам Алдар-Косе, то Острослов лишился от страха чувств, и только три чаши кумыса помогли ему прийти в себя.

— Я, как все знают, — сказал Жиренше, — очень любил Алдакена. Но теперь он пошел против всей степи, и я с ним расстался. Как же я попал в его шкуру? Это дела трехгорбого верблюда, не иначе!

Баи попросили Жиренше рассказать, что ему известно о Желмае.

— Э-э, шайтан, а не животное! Я видел, как он мчался по степи. Это было весной, и у него на спине я насчитал пять горбов! Он сгорает и снова оживает! Разве вы не знаете?

Аблай выслушал Жиренше внимательно, потом сказал Желекешу.

— Проверь коней, все ли на местах. Посмотри: не исчез ли кто-нибудь из гостей. И не появился ли в ауле кто-нибудь, кого вечером не было.

И кивнул Жиренше: мол, рассказывай дальше.

Жиренше не надо было долго просить, он снова принялся за свои сказки, через каждое слово поминая шайтана, трехгорбого верблюда и прочую нечисть.

Вернулся Желекеш и доложил Аблаю, что никто из музыкантов не пропал, все на местах, кони на привязи, из аула бесшумно выехать нельзя, потому что собаки не только всадника, но и перепелку не пропустят.

— А если шайтан опять спустит Алдар-Косе на землю? — спросил Мынбай. — Неужели аллах это допустит?

Аблай только пожал плечами.

Бапас, обычно молчавший, на этот раз изменил своей привычке. Он громко спросил Жиренше:

— Э-э, Острослов, скажи-ка лучше, куда ты девал моего барана?

— Да, почтенный бай, — приложил руку к сердцу Жиренше, — два новолуния назад я взял у тебя барана и обещал, что выучу его говорить. И я его выучил.

— Я дал пять овец в уплату за это! — сказал Бапас. — Я тебя убью, если баран не будет говорить!

Аблай с интересом посмотрел на Жиренше:

— А моих баранов ты можешь выучить, Острослов?

— Могу, великий бай, — ответил Жиренше.

— Э-э, но где же мой баран? — забеспокоился Бапас. — Если он уже стал чудом, почему тебе не съездить за ним? Я дам коней.

— Ваш почтенный баран, Бапас-бай, уже говорил совсем хорошо, — вздохнул Жиренше. — Но я его зарезал. Вот этой рукой!

Бапас словно лишился языка; глаза его широко открылись и спрашивали: почему? как? за что?

Жиренше встал, подошел к баю и прошептал ему на ухо несколько слов.

Глаза бая тотчас же приобрели обычное выражение.

— Правильно сделал, что убил, — сказал Бапас удовлетворенно, — только не ошибся ли? Вдруг убил другого своего ученика, а этот шайтан разговаривает до сей поры, а?

— Почтенный бай, мы съели именно вашего барана, — заверил Жиренше.

— Хорошо, — сказал Бапас и снова превратился в молчальника.

Жиренше вернулся на свое место, сел рядом с Мынбаем. По знаку Бапаса вновь принесли угощения, разбудили музыкантов. Запела домбра.

Мынбай все время подкладывал Жиренше куски получше, ухаживал за ним, словно бедный жигит за богатым баем.