Минуту или две назад они всего лишь разговаривали. Всего лишь выворачивали друг перед другом души наизнанку и вскрывали старые раны, проводя невидимым лезвием по бледным шрамам. Они плавно двигались к неизбежному. Разве это не является единственным правильным?

Робкий шаг вперед. Под пижамой у Бориса больше ничего нет — Тео уверяется в этом на ощупь. В детстве, когда он невольно становился свидетелем принципиальной нелюбви Бориса к ношению нижнего белья, когда черные джинсы спадали ниже приличного и обнажали запретные участки бледной кожи, он чувствовал, как краска поднимается от шеи к кончикам ушей, а низ живота затапливает неконтролируемым жаром. Воображение рисовало картинки одну краше другой, ведь одновременно хотелось и не хотелось знать, куда вела тонкая полоска волос, спускающаяся от пупка. Борис не сразу показал ему всего себя, но когда это произошло, Тео запомнил его до мельчайших деталей. Совершенство. Лакомое сумасшествие.

Борис бесстыжий и искренний. Тео хочет вновь увидеть его всего, вновь любить. Он ласкает его, захлебываясь обожанием, и больше не противостоит этому чувству. Больше не страшно. Тео хочет вновь в Борисе утонуть. Потеряться, забыться, раствориться. Он готов сделать всё, что Борис пожелает, лишь бы тот помог ему снова собрать себя воедино.

Это помешательство. Это единственное, о чем можно мечтать.

— Ты вырос, Поттер, — сам Борис в долгу не остается, медленно водя рукой по чужому члену под тканью одежды, а затем вытаскивает его наружу. Он рассматривает крепкий ствол и влажную головку, облизывает губы и сжимает сильнее, двигает рукой быстрее, дразня и наслаждаясь. Плоть в его ладони стремительно твердеет, собственное возбуждение накрывает душными волнами. Тео рефлекторно толкается в тугое кольцо пальцев и жарко выдыхает. Это сносит крышу сильнее, чем самый безбашенный секс с любой девушкой, что были в его жизни. Сейчас он стоит на краю обрыва. Его очки давно покоятся где-то на столике, заботливо отложенные туда Борисом. Зрительный контакт становится еще более острым.

Провокация.

— Хочешь, чтобы я тебя трахнул?

Минута для последних сомнений. Борису кажется, что если между ними ничего не случится этой ночью, этого не будет уже никогда, и он не простит ни себя, ни Тео. Но если он вновь подпустит Тео к себе настолько близко, то может потерять всё, что так долго строил в своей жизни. И самого себя.

— Хочу.

Тео никогда не узнает истинную цену этого решения и то, насколько в чужом создании происходящее близко к окончательному падению. Никогда не сможет почувствовать всю остроту и звенящую боль надрыва, с которым Борис соглашается и признается.

Решение окончательно. Борис полностью открывается. Всё, что у него было, он всегда готов был отдать Тео. Просто взять и подарить, включая самого себя. Словно ему совсем не страшно оказаться перемолотым в пыль или превратиться в пепел. Солнце, что на небе, Борис ненавидит. Но свое личное солнце — любит больше на свете.

Тео валит его на лопатки, уверенно нависая сверху, и целует так долго и самозабвенно, что сбивается дыхание. На тонкой бледной шее расцветают алые метки бескомпромиссной претензии на обладание. Борис обнимает Тео руками и ногами, жмется ближе, доверяется.

— Moi, moi… Ty zhe ne zabyval?

Больше эта уловка не сработает — говорить о важном, умышленно оставаясь непонятым, признаваться вслух и не получать ответа. Тео страдал этим языком из-за Бориса, потому что не мог выбросить из головы воспоминания о них. Страдать для него словно дышать, и это давно не тайна.

— А ты сам? Помнил все эти годы?

Широко распахнутые глаза служат лучшим ответом.

Дальше всё происходит как в диковинном, гипнотическом танце: Борис растягивает себя, седлая чужие бедра, и Тео наблюдает за ним, затаив дыхание. Непристойное шоу для единственного зрителя. То, как он шумно дышит, изгибается, вздрагивает от резких прикосновений и растягивает губы в ухмылке, видя, как его жаждут. То, с каким голодным видом он раскатывает по стволу чужого члена презерватив и смазывает лубрикантом, как несколько кратких мгновений торопливо ласкает себя, томясь от нетерпения.

Удержать Бориса на одном месте практически невозможно, но Тео не успокоится, пока не уложит его ноги себе на плечи. Медленное проникновение, откровенные стоны и пленительная узость. Борис принадлежит только ему, не зная других мужчин. Тео берет его под звуки старых фильмов из детства, раз за разом терзая и так измученную шею, и старается причинить как можно меньше боли, выбирая плавный ритм движений. Борис утопает в этой нежности и чувстве наполненности, гладит Тео по волосам и вытягивает из него душу тягучими поцелуями.

Кажется, так можно больше никогда не оказаться над поверхностью — лишь только глубоко-глубоко на дне. Борис просит обращаться с ним грубее. Это единственная его просьба, которую Тео не может выполнить. Он любит его, заставляя выстанывать свое имя. Борис меняет позиции и вновь седлает чужие бедра, двигаясь неровно и торопливо. На его висках блестят капельки пота, дыхание сбивается. Тео поощряет его инициативу, поддерживая за бедра и стараясь поймать один ритм, но вскоре он вновь укладывает Бориса спиной на постель и в такой позе доводит до оргазма. Борис особенно красив в этот миг — Тео хранил в своей памяти его образ, как зеницу ока, и вновь имеет счастье созерцать. Он не хочет делиться им ни с одной душой в этом мире. Тео накрывает его весом своего тела и хочет застыть в этом моменте. Борис что-то неразборчиво шепчет и целует в висок. Тепло-тепло.

До глубокой ночи они продолжают смотреть старые фильмы, и Тео понимает, что никогда в жизни не видел Бориса настолько удовлетворенным.

— Жаль, Попчика здесь нет…

— Знаешь, всегда чувствовал себя с вами третим-лишним.

Они смеются так, что в уголках глаз собираются слёзы. Преданный пёс, уже совсем старый и неповоротливый, столько времени мог ждать только самого любимого своего человека, и Тео понимает его как никто другой. Он тоже ждал верной собакой, не прекращая верить, пусть это ломало его изнутри.

Они засыпают в одной постели и забывают, что когда-то боялись быть уличенными в своей не платонической связи и наутро сгорали от стыда друг перед другом. А вечером всё повторялось, и не могло быть ничего лучше.

— Останься со мной.

Из Бориса не выйдет примерного семьянина — это ясно, как божий день, и не стоит строить иллюзий. Сомнения и ошибки делают людей людьми. А еще — умение прощать.

Тео улетает обратно в Нью-Йорк на следующий день, но знает, что обязательно вернется.

========== Part 3. New York golden cage, Stockholm syndrome and freedom (finally, my dear) ==========

Комментарий к Part 3. New York golden cage, Stockholm syndrome and freedom (finally, my dear)

Спасибо всем за комментарии к предыдущим частям и поддержку! Третья глава изначально не планировалась, но вот она, внезапно, и я ей радуюсь :) Без ваших отзывов не было бы вдохновения, шлю лучи любви :3

Nbsplv — V Temnote

Синие стены в доме Барбуров, увешенные изысканными полотнами, передающимися из поколения в поколение, и белые стены картинной галереи, пепел и мертвая тишина. Затхлый воздух в маленькой съемной квартире в спальном районе Нью-Йорка, след помады на пустой чашке с кофейной гущей на дне и плесень на недоеденном бутерброде, так и оставленном на тарелке. Бордовый свитер, небрежно брошенный на кровати и не убранный в шкаф. Словно она всё еще может вернуться. Тео так хотел бы, чтобы она могла вернуться.

Он кричит. Таблетки, предложенные миссис Барбур, не помогают. Никто в их доме не может ему помочь. Китси и Тодди выглядят отвратительно довольными, Плата не видно на горизонте, мистер Барбур остается безмолвным. Энди предпочитает обойтись без объятий, а прощальный поцелуй миссис Барбур холодный, словно лёд. Тео больно.

Он кричит. Реальность путается со снами. Лишь раскрыв глаза, удается вновь вспомнить, как давно это было. Всё в прошлом, в ушедшей, потерянной жизни. После кошмаров Тео подолгу трясет, они становятся навязчивее и беспощаднее. Близится первая годовщина смерти матери. Если бы Бориса не было рядом, Тео кажется, что однажды он мог бы просто не проснуться.