— У вас есть горячая вода каждый день! Чертовы счастливчики, я до сих пор к такой шикарной жизни до конца привыкнуть не могу! — из-за вечного перепоя дойти до душа удается не всегда, но всё же, когда это происходит, Борис превращает свои банные процедуры едва не в священный ритуал. Он переворачивает все вещи в шкафу Тео в поисках самого лучшего полотенца, с особой требовательностью перебирает его пижамы, тщетно надеясь, что хотя бы одна окажется по размеру. В итоге он берет с собой в душ одну из рубашек отца (не мистера Павликовского, конечно, а Декера), но неизменно выходит оттуда в одном нижнем белье, держа ту самую рубашку комком в руке.

— Бесплатный стриптиз решил устроить? — пытается пошутить Тео, потому что правда не знает, как на это реагировать. Он догадывается, что мальчики не должны реагировать на других мальчиков так, но на других он и не смотрит. Только на Бориса.

— Чего? — непонимающе моргает Борис, бросая рубашку на кровать и шлепая по полу босыми ступнями, а затем подходит ближе, чтобы достать с полки над кроватью любимую книгу. Тео приходится задержать дыхание. — Я же не голый. И да, можешь меня за это поблагодарить, — он плюхается рядом, поджимая ноги и упираясь острым коленом Тео в бедро.

Темные кудри влажные после душа, даже на расстоянии чувствуется запах свежести и шампуня с ментолом. Тео волнуется. Волосы Бориса постепенно высыхают и вновь обретают привычный объем. Он всё же надевает рубашку, явно ему большую и немного спадающую на одно плечо, потому что ему лень застегивать верхние пуговицы, затем — растянутые домашние штаны. Если не одеться после душа в течение получаса, можно простудиться, поясняет Борис. Если неотрывно наблюдать за Борисом всё это время, можно словить инфаркт, думает Тео.

Момент неловкости повторяется. Борис ходит по комнате в одних трусах, что-то суетливо ища, а Тео разглядывает его без зазрения совести. Белая, как молоко, кожа, выпирающие позвонки, худые бедра и длинные ноги. Он весь тонкий и изящный, обманчиво хрупкий. Обманчиво, потому что умеет держать удар. Проверено неоднократно. А еще внимательный и чуткий настолько, что порой кажется, будто у него вторая пара глаз на затылке.

— Засмотрелся, Поттер? — хмыкает он, очевидно смущенный, и сокращает расстояние. Тео непроизвольно отодвигается дальше, почти упираясь спиной в стену. Щеки Бориса розовеют. Он берет руку Тео и кладет себе на ребра, помогая нащупать одно конкретное.

— Что ты…

— Вот это мне когда-то сломал отец. Болело, зараза, очень долго. Я тогда на него впервые по-настоящему разозлился.

Борис рассказывает, как однажды зимой, еще в Украине, он выманил пьяного отца на улицу, а потом закрыл перед носом дверь в дом и не открывал до утра. Отец завалился в снежный сугроб и заснул. Он мог замерзнуть насмерть, но выжил. Потом его не было дома три дня, и это единственное, что спасло его сына от его же расплаты. Повезло, что мистеру Павликовскому отшибло память. Кажется, Борис до сих пор сожалеет о том своем поступке. Это было глупостью с его стороны. Но Тео вспоминает его окровавленную рубашку, заплывший глаз и красные зубы. То, как мистер Павликовский избил его тростью. Лупил по ногам, спине, лицу. Беспощадно. Только потому, что Борис огрызнулся. Только потому, что хотел спасти Попчика. Тео больше не сомневается, что этот человек действительно тогда мог убить их собаку, запросто, без особой на то причины, если такое сотворил с собственным сыном. Наверное, Тео никогда не поймет слепой любви Бориса и готовности оправдать каждый проступок отца, даже если это была жестокость по отношению к нему самому. Их воспитывали совершенно по-разному, и, наверное, это к лучшему.

Тео проводит ладонью по бледной коже дальше, чем только по ребрам, прикасаясь дольше, чем положено. Борис не отстраняется.

На День благодарения они впервые пробуют кислоту. У них много еды и пустой дом. Сначала в ход идет алкоголь, потом наркотики. Перед глазами проносятся целые вселенные, а собственный голос звучит словно откуда-то с другой планеты. От смеха начинает болеть горло. Они дома или в пустыне? На качелях или прямиком на асфальте? Тео чувствует губы Бориса у себя на шее и больше ничего не хочет знать. Он хочет только одного: ответить ему.

Наутро Тео ничего не вспоминает, а Борис не рассказывает.

Время не замедляет свой бег. Они знают друг друга почти два года, они вместе всё это время. Борису шестнадцать, и он расцветает. На него хочется смотреть секунду за секундой, пока те не сложатся в вечность.

— Prazdniki! Поттер, ты чего такой хмурый? Совсем скоро prazdniki, я весь год ждал! Ну давай же, возвращайся на землю! — Борис тормошит его, не терпя отказов. Он почти говорит «возвращайся ко мне». Тео устало моргает и протирает стекла очков. Попчик сидит у него на коленях, но прыгает к Борису по первому зову. Неверный.

— Думаю, отец и Ксандра снова куда-то уедут. Останемся втроем на Рождество.

— Так здорово! Я буду твоим самым лучшим подарком! — восторг бьет ключом. Правда, только у одного из них. Тео совершенно не радуется грядущему торжеству. Он думает о вещах, о которых раньше не задумывался. На душе тоскливо. Каждая его мысль связана лишь с одним человеком.

Что-то идет не так. Возможно, всё. Они снова пьют и закидываются наркотиками до абсолютно невменяемого состояния. Тео становится нехорошо во всех смыслах, и это не похоже ни на один раз из всех, что были, когда они догонялись вместе. Кайф внезапно больше не кайф — он бы посмеялся над такой формулировкой, если бы чувствовал себя немного лучше. Собственное тело кажется чужим. Тео без объяснений покидает гостиную и ползет по направлению к своей комнате — в буквальном смысле ползет, потому что принять вертикальное положение в данный момент непосильно. За спиной слышатся вопросительные оклики, но он не обращает на них внимания. В одном замкнутом пространстве с Борисом становится невыносимо душно.

— Blyat’ nu stoi… Podozhdi!..

С трудом пересекая порог комнаты, Тео так и остается распластанным на полу. Силы покидают, разве что удается перевернуться на спину и уставиться расфокусированным взглядом в белый потолок. Однако чужое шумное дыхание и волна негодования всё равно его настигают: Борису кое-как удается проследовать сюда же на своих двоих, но он резко теряет равновесие, перецепившись через ногу Тео, и нескладной башней падает прямо на него. Он гогочет. Тео жалобно хнычет о том, что ему больно, потому что Борис врезается в его тело всеми своими острыми углами.

— Durachok. От меня никуда не денешься. Усек?

Тео не кивает в ответ. Неведомым маневром Борис затаскивает его на кровать и сам безвольно растекается по постели рядом. Меньше, чем на расстоянии вытянутой руки — всего лишь в жалких сантиметрах от. А потом он кладет руку Тео на грудь, чувствуя сумасшедший пульс, и не убирает её бесконечно долго. Тео не считает минуты, потому что у него кружится голова, и всё тот же потолок ходит ходуном. Нет сил снять очки или убрать неподъемный груз с груди. Едва удается дышать.

Борис не сдвигается с места, пока не приходит относительное успокоение. Они молчат и вдыхают в такт. Картинка наконец-то обретает четкость, сплошное белое пятно отступает. Борис нависает сверху и требовательно заглядывает Тео в глаза. Его ладони упираются в подушку по обе стороны от его лица. Бежать некуда.

— Мне холодно, — задушено признается Тео. Не потому что за окном рождественский мороз — в Вегасе такого не бывает. Не потому что в доме что-то не так с температурой. Что-то не так с ним самим. Перед Борисом он как на ладони. Ему страшно.

— Sonechko vtomylosya svityty. Liube sonechko. Bo moye* — скорее всего, Борис никогда бы не нашел в себе храбрости сказать это на доступном языке для того, кому предназначается это интимное откровение. Тео не понимает, и это его нервирует, но он поразительным образом догадывается — по интонации, хрипотце в голосе и потемневшему взгляду. Желание разрыдаться в этот же момент стремительно заполняет всё существо, но он столько раз сдерживался перед Борисом, из-за Бориса, что побеждает себя и в этот. Мальчики не плачут перед другими мальчиками. И разве это не то, что становится их единственным путем по жизни — каждый день побеждать самих себя?