— Неужто ваши не жгут, не расстреливают, погоны на плечах нашим пленным не вырезают?

— И жгут, и расстреливают, и погоны вырезают, — подозрительно легко согласился Борис. — Только Фрунзе за такое судит, Семен Буденный без суда вешает, а хитрый Ворошилов учредил штрафные батальоны, которые расходует без жалости на любые безнадежные штурмы или там «огневые разведки». Махно так и вовсе мародеров прямо с седла стреляет, невзирая на прошлые заслуги. Это только те, кого я сам видел. У вас же Слащеву за Херсон хотя бы пальчиком погрозил кто?

— Не знаю, — вздохнул Вениамин. — Кто же мне доложит, что в верхах делается.

— Ладно там баре, белая кость. У них поместья имелись, они шампанское пили, рябчиками закусывали. Вот я сам пил и сам закусывал. А ты назвался чекисту инженером по мостам. Насколько я знаю, у вас, инженеров, мостовики — высший сорт. Зачем ты-то сюда поперся? Не понимаю!

Венька вздохнул тяжко-тяжко:

— Когда шли в поход, все казалось простым и ясным. А потом человек, весьма мной уважаемый, вовсе застрелился. Потом Кременчуг. Потом… В общем, теперь я и сам уже ничего не понимаю. И, самое обидное, предупреждала ведь меня Татьяна…

Татьяна повертела в руках письмо.

Странно: вроде бы Вениамин Павлович Смоленцев ушел со штурмовиками Слащева. До Крыма добрался слух, что-де Слащева большевики застали врасплох и долго мучили прежде, чем разорвать лошадьми. Напрашивалась мысль: если уж погибли командиры, то и вокруг них все погибли, ведь как иначе большевики подобрались бы вплотную?

И вот — письмо. Обычный белый конверт. «Крым, Ливадия, Дворец. Татьяне Николаевне Романовой в собственные руки.» Почерк Вениамина, без обмана. Но штемпель — красная, цвета запекшейся крови, большевицкая пентаграмма. И по кругу: «Почтовое отделение Первой Конной Армии».

Откуда Татьяне было знать, что конвертом расстарался дятел-чекист, когда узнал, что письмо — девушке.

— Девушке? Боец! Возьми в службе обмена пленными чистый конверт.

Вениамин посмотрел недоверчиво:

— С чего такая забота, гражданин чекист? В чем подвох?

Чекист покачал острым носом, едва не сбросив очки:

— Война войной, а жизнь своим чередом. Пусть хотя бы заклееным идет. Нечего всякому туда лезть.

Борис, десантник штурмового бепо «Мордор», очки носил в металлическом футляре, и сейчас поленился вынимать. Вытянул руку с бумагой перед собой, проморгался, прищурился. Наконец, зачитал:

— Военным судом Первой Конной Армии установлено, что В.П. Смоленцев, поручик огнеметной команды корпуса Слащева Добровольческой Армии, военных преступлений в полосе Первой Армии не совершал. Поручика Смоленцева В.П. направить в обменный фонд пленных.

Свернул бумагу, сунул ее Веньке в руки:

— Держи… Мостовик-огнеметчик… Врангель наших в плен брать не велит, не на кого тебя менять. Будешь теперь сидеть черт знает сколько на баланде с рыбными костями.

Прежде, чем багровый от волнения Венька нашел слова, вбежал посыльный с криком:

— Товарищ Лавренев! Где Лавренев?

— Я Лавренев, — развернулся Борис. — Что голосишь?

— Товарищ комбат, не признал вас без усов! — посыльный взял фуражку на правый локоть, вытянулся и щелкнул каблуками:

— Убили, значит, Фердинанда-то нашего. Два дня назад осколок в рубку прошел. И Фердинанда Карловича, и начарта, Яна-латыша. Товарищ Лавренев, экипаж бепо «Мордор» вас на командование выдвинул, а штабарм сегодня утвердил. Экипаж меня направил делегатом. Узнать, как ваше здоровье и когда сможете вступить в командование? А то пришлют кого из Москвы, не приводи господь, золотопогонника.

— Я и сам бывший золотопогонник, не забыл?

Посыльный — квадратный, усатый, с темным южным лицом, в мелких крапинках от близко горевшего пороха — переступил с ноги на ногу, огладил серую шинель с черными застежками- «разговорами»:

— Вы золотопогонник бывший, а то же пришлют будущего, понимаете?

— Ну добро. Видишь, уже хожу, хоть и с палкой. Проводи к доктору, спросим, когда меня выписать можно… Товарищ комиссар, тут все?

— Протокол заседания партийной тройки подпишите, — вздохнул чекист, поворачиваясь уже к своему вошедшему бойцу. — Поручик, вот вам принесли конверт. Подписывайте, заклеивайте и давайте сюда. Мы через азовских контрабандистов передадим, не первый раз…

Вениамин вложил отчаянно сумбурное письмо в конверт, надписал несложный адрес — «на деревню девушке», право слово! — закрыл клапан. Как до войны, сейчас еще марки купить предложат.

Чекист нагрел на спичке сургучную палочку, заклеил письмо тугой пахучей каплей, в которую с очевидным ехидством вбил штамп: «Особый Отдел 1 К.А. Р.С.Ф.С.Р», после чего смахнул письмо в открытый верхний ящик стола.

— Боец, поручика ведите на пересылку. Товарищ Лавренев, протокол подписали? Освобождайте канцелярию, и так дышать нечем.

Вышли на воздух; Веньку отвели к таким же оборванцам из ДобрАрмии, где знакомых не нашлось. Когда красноармейцы откопали его под завалами, погоны золотые сорвали, с откровенной злобой выкинули в лужу. Но положенное число звездочек нарисовали прямо на ткани черным химическим карандашом, приговаривая: «Начнешь бузить, ножом вырежем». Контуженный Венька ничего тогда не запомнил, а вспомнил угрозу только сейчас. У заговорившего с ним штабс-капитана выжженые на коже звездочки просвечивали сквозь дыры ветхой гимнастерки. Рослый, слегка сутулящийся, как все сильные люди, штабс-капитан с нечесаной пшеничного цвета гривой и такими же «панскими» усами, спросил:

— Откуда, поручик?

— Слащев. Кременчуг, — успел сказать Венька. Тут же конвойный ткнул его без особой злобы кулаком под лопатку:

— Разговоры отставить! Сесть!

Штабс подвинулся, и Венька уселся на сырое бревно, кутаясь в обрывки кителя. Ветер тянул на удивление теплый. Неужели весна? Сколько же он провалялся?

А, плевать. Главное — он все-таки написал письмо. Странные люди большевики. Убить готовы, руки не подают, но письмо доставить согласны… Война войной, а жизнь…

Венька не запомнил, когда пришли подводы. Пленников покормили жидко сваренным пшеном. Все так же без лишней злобы распихали по двое-четверо на телегу. Ленивые тычки конвоя подсказали Веньке, что красные побеждают, а от побед радостные и вымещать на пленниках злобу им не нужно.

На телеге Вениамин оказался с тем самым штабс-капитаном, и первое, что спросил клейменый:

— Поручик, вы давали слово не убегать?

— У меня и не спрашивали, — удивился Венька. — Да и куда тут по зиме, я даже числа не знаю. Провалялся контуженным бог весть, сколько. Где фронт, не знаю. Где юг, по солнцу видно, только у нас одежонка не для зимней ночи.

— Оно и понятно, — прошептал капитан, — это нарочно так устроено. Скажите, в случае возможности… Я могу на вас полагаться?

Вениамин задумался. В самом-то деле, большевики ни подписку не потребовали, ни устным обещанием не заручились.

— Господин штабс-капитан, вы мне хоть как обстановку обрисуйте. Не буду я вслепую решать.

— Что тут решать, поручик! Драться надо! Иначе нас большевички запроторят на такую каторгу, что Нерчинск раем покажется. Эти… — штабс презрительно махнул рукой на попутчиков, — уже сдались. Вот увидите, через неделю или две они в красную армию запросятся.

— И что, их так вот запросто примут?

Штабс пожевал растрескавшимися губами:

— А что не принять? Война гражданская. Много людей на обеих сторонах отметились. Главное, где кормят.

Пользуясь тем, что возница — мобилизованый селянин — разговаривать не мешал, штабс-капитан начал рассказывать о ходе войны:

— Врангель заперт вокруг Канева. Он там окопался знатно, краснюки его так и не взяли. Улагай и Дикая Дивизия с остатками казаков Мамантова сидят южнее, в Кременчуге. Но вокруг Канева и Кременчуга повсюду «зеленые», это люди атамана Григорьева. Ходит слух, что самого Григорьева этот Махно зарубил, говорят — царскую дочь не поделили. Но все слухи, достоверного ничего. Я служил у Врангеля в шестом драгунском полку, григорьевскую мелочь мы гоняли в хвост и гриву. Месяц назад большевики взяли Киев. Только черт знает, как им это удалось. Опять же, поговаривают, что Махно предал Григорьева и сдал Киев краснопузым, и это сделали даже два месяца тому, под Рождество, а только сейчас объявили открыто… Словом, северная Украина теперь вся красная.