— Молодчина, Зинка! — воскликнула Леля. — Да ведь и я чуть было не попала в чрезмерно добросовестные. Меня враз оглушили: представь-де себе, что ты сидишь перед эсэсовскими палачами… Сейчас они примутся тебя рвать раскаленными щипцами… Найдешь ли в себе силы молча погибнуть? И товарищей не назвать и даже не признаться, что ты — по особому заданию за линией фронта? Честно говори, Колесова, постарайся понять: если нехватка безоговорочной уверенности в себе, тогда нет у тебя права браться за наши дела… Да не спеши, Колесова, с ответом, а подумай… Чтобы — чистую правду! Хотя бы полчаса думай, хотя бы час, а мы подождем.

— А мне-то полковник велел до завтра думать, — вставила Зина.

— Помню, — усмехнулась Леля. — Да ведь у них, как в учительских методиках, — индивидуальные подходы… Сижу, девочки, да тревогой терзаюсь: ах, как бы невзначай не обмануть. А товарищ майор, симпатичный такой, вдруг снова поддал жару: «Загляни, Леля, в свою глубочайшую сущность!» А я отвечаю: «Если сию минуту меня бросить эсэсовцам, то не знаю — вытерплю ли все… Но если завтра — то выдержу, ручаюсь! Ведь она, „глубочайшая сущность“, именно в том и заключается, что подвластна человеческой воле. Поэтому к завтрашнему утру приноровлюсь крепко держать в руках мою „сущность“! Экзаменаторы мои переглянулись и в один голос: „Ладно, товарищ учительница. Годишься!“»

Холодное, дождливое утро двадцать восьмого октября.

Группа подрывников задержалась перед широкой просекой, ощетинившейся пнями. Впереди — затянутый дождем горизонт.

Просеку преодолели двумя рывками! Сначала — четверо парней во главе с командиром боевой восьмерки Колей Ефремовым. За ними — девушки.

От просеки потянулось мелколесье. Зачавкала под сапогами раскисшая земля. Сапоги девушкам великоваты. Не нашлось обуви по размеру.

Всего сутки назад подрывники влезали в открытый кузов грузовика, где притаились у самой кабины прикрытые брезентом. Но как далеко отодвинулось все вчерашнее, пережитое!..

Приглушенное ворчанье девчат (обидно, даже по нагану не дали) и — до свиданья, Москва. Вот уже Минское шоссе. Дремотно прикорнули на плащ-палатках ребята, но девушки все смотрели в убегающие назад иссиня-темные ели, на сиротливые, облетающие бело-рыжие березки. Вот мелькнули стволы, подрубленные разрывами. Вот уже отбежали от шоссе встречные деревья. Поворот на Дорохово, короткая стоянка. Пока семеро подрывников угощались консервами, Коля Ефремов и невесть откуда взявшийся капитан уточняли, где переходить фронт…

Внезапно раздалось гулкое разноголосье: «Во-о-здух!..» Все бросились от грузовика к опушке, и тут, прежде чем плюхнуться на землю, увидели, что меж елей, насколько хватал глаз, полно бойцов в зеленых касках и с шинельными скатками. Свист и разрыв, свист и разрыв!.. Еще свист — нарастающий, сверлящий душу. Разрыв — оглушительный, близкий. Возле прижавшихся друг к дружке девушек застонал немолодой усатый боец. Девушки вскочили, чтоб перевязать раненого, но раздалась команда Коли Ефремова: «Группа!.. В машину!» Обогнули дымящуюся воронку подле шоссе, перемахнули через борт кузова, и грузовик, натужно взревев, рванул с места. Уже в машине подняли головы и увидели девять фашистских стервятников. Они летели на большой высоте к Москве!..

— Здесь не эти сыпанули, — пояснил Коля. — По опушке жахнул Ю-52… Уже устарелый. Такие Испанию бомбили. А на Москву летают «хейнкели». С полутонными…

— Вот это командир! Успел распознать, — улыбнулась Нина.

— Не зря каждые каникулы на военных сборах, — коротко отозвался Коля.

— Нашего командира можно лейтенантом называть, — внушительно добавил румяный, толстогубый студент коммерческого института Самсон. — У них уже на пятом курсе Горного института присваивают звание. А ему просто не успели.

— Не успели, значит, нечего судачить, — хмуро перебил Коля.

Подругам, особенно Зине, командир понравился тем, что не задавался. Кроме того, девчата сочувствовали Коле, понимали, как трудно распоряжаться, когда не было времени приглядеться к подопечным. А Коля знал одного лишь однокурсника Генку — молчаливого, довольно неуклюжего на вид.

Грузовик, утомленно фыркая, полз уже по узкой проселочной дороге, изрытой колдобинами да вымоинами. У извилистой речушки с низкими, топкими берегами его встретил младший лейтенант в новенькой, необмявшейся еще гимнастерке.

— Тот берег — нейтральная полоса, товарищи, — сообщил он, — метрах в двухстах отсюда — кладки. По ним и перейдете.

…Уже вечерело, когда подрывники достигли глухого леса. Специалист по картам Тоня Рипина и командир определили, что до шоссе, прорезающего этот лес, остается чуть больше десяти километров. И пошагали на северо-запад, в ту сторону, где гремело и ухало. Подрывники спотыкались о замшелые, все хуже различимые в густеющих сумерках еловые корни. Наконец привал! Изнуренные девчата повалились на сырую землю, припорошенную палой хвоей.

Они прекрасно бы выспались, не начнись вскоре мелкий дождик. И хотя Коля набросил на девчат свою плащ-палатку, сна как не бывало.

Утром подрывники-комсомольцы набрели на поляну, где недавно произошел бой. Похоронили убитых красноармейцев, а их оружие — пять винтовок и оставшиеся патроны — спрятали в тайнике. Может, сгодятся. Мало ли что.

Березняк уже не сплошной; все чаще высились рослые сосны. Кругом следы разрывов снарядов или тяжелых мин. Вот замерла на весу подрубленная сосна. Поддерживают ее густые ветви молодых сосенок. А те поскрипывают едва слышно от тяжкого груза.

— Видите, ребята? — тихонько сказала Зина. — Смертельно раненная на руках товарищей.

— Если кого зацепит, девчата, — отозвался командир, — знайте, не бросим!

— Мы не тревожимся! Прекрасно знаем!

Коля поступил очень предусмотрительно: решил понаблюдать за движением по грунтовой дороге, прежде чем ее минировать. И через четверть часа томительного выжидания задребезжали за поворотом и вскоре показались крестьянские телеги. Вышла на дорогу лишь одна Леля, конечно же, с расспросами, вполне естественными для девушки-москвички, пробирающейся домой после земляных работ и ненароком отбившейся от товарищей. Но нелегко далась Леле эта маленькая разведка. Заглянуть в глубины горя многих людей, но притом оказаться бессильной хоть чем-нибудь помочь им — что может быть больнее? На телегах тряслись женщины, дети, старухи с убогим скарбом.

— Хорошо, что Коля, — глотая слезы, сказала Зина, — не стал с маху минировать…

— Командование части предусмотрело, — сердито возразил Коля. — Предупредили, что минировать только по ночам.

Пошли напрямик через перекопанное картофельное поле.

— Ладно, что ребята идут впереди, — тихонько сказала Зина. — Не то бы смеялись, что мы как утки переваливаемся. Гряды перекопанные, да раскиселенные вдобавок… Еле ноги выдираешь, поди-ка, по пуду, налипло.

Никто из подруг не отозвался, до того устали. Нина только досадливо махнула рукой, а Леля улыбнулась. И тут впереди — громкий голос Самсона:

— Командир! А пожалуй, надлежит остаться кому-то возле мин.

Все замерли на месте. Тыльной стороной ладони вытирали мокрые лица.

— Правильное предложение, — сказал Коля. — Может, ты останешься?

Самсон сразу же выразил полнейшую готовность. А Коля почему-то раздумывал. И наконец приказал самому молчаливому с мрачноватой, но зато невозмутимо спокойной физиономией.

— Останься, Ким! И давай твои портянки. Просушим. А пока натяни вот эти…

Коля вытащил из-за пазухи согретые, почти сухие носки; передал их разувшемуся; поддерживал его за плечо во время переодевания, неудобного посреди грязи, взял мокрые портянки Кима… Подумав, отдал ему и гранату. Девчата на ходу оборачивались, чтобы помахать оставшемуся, но Ким очень быстро возвратился к опушке в лощину.

А чем ближе к деревне, раскинувшейся на пологом пригорке, тем становилось светлее. Из деревни донеслось звяканье ведра. Потом — ни звука… Только чавканье грязи под ногами, только слабое похрустыванье жухлой ботвы.