— Ну вот видишь… И заслуг у тебя никаких, а тоже вызываешься. Наверное, потому, что подруга нахрапом на фронт лезет. И ты — за ней. Да?
— Нет, не да. Не потому!
— А почему же?
— Я бы — и без подруги! Конечно, с Ниной лучше. Но не будь ее — пошла бы одна.
— Пошла бы! — ворчливо передразнил полковник. — Еще пока тебе ничего не разрешили. Нам еще думать и думать. Уж сказала бы — напрашивалась одна!
Молчание. Полковник поднялся. Выразительно повел рукой, веля Зине остаться на месте. Дробными шажками прошелся по тесной комнатке.
— Никаких заслуг, а небось ребятам лихо головы кружишь! А? Хоть этим-то можешь похвастать?
— Не кружу, — багрово покраснев, шепнула Зина. Потом, вспомнив изнывающих сокурсников, улыбнулась украдкой.
— И напрасно!.. И зря! — Он круто повернулся на каблуках, и — длинный, сухопарый, как бы навис над пригнувшейся девушкой. — Зря! На то ты и девчонка, чтобы екали сердца парней, чтобы — счастливая семья, чтобы рос наш народ!
— Я не хуже других…
Уловив этот едва слышный ответ, полковник всплеснул руками:
— Что ты в голову забрала? Не хуже! Вовсе не о том речь! Ясное дело, не хуже. Крепко нас фашисты припекли, но чтобы страна огромная девчонок звала на помощь — это… Не постигаю!
— Никто не зовет, а мы сами… Притом еще до войны летчицы наши — Марина Раскова и Валентина…
— Про летчиц я знаю. Могу и сам порассказать. Одно дело с высот оземь долбануться, но совсем иное — живой в гестаповские когти… Там не краткие секунды мучений — там неделями станут жилы вытягивать… — он приумолк, словно выжидая. Не получив отклика, обошел стол, уселся. И продолжал: — А в райкоме комсомола, насколько мне известно, был разговор о том, что, вероятно, понадобится перейти фронт и в тылу врага воевать… Или ошибаюсь?
— Был.
— Ну вот видишь! — Он снова глубоко вздохнул. Уже, впрочем, не с той подчеркнутой грустью, с какой выслушивал подтверждение, что нет у Зины заслуг. — Формируется, милая девочка, такая воинская часть, из которой в живых останутся ко дню победы далеко не многие. На это вот и намекали в райкоме.
— Согласна на все, — тихо, но твердо сказала Зина. Подняла голову, посмотрела в запавшие, усталые глаза полковника. С полуулыбкой кивнула ему.
— Бывают же, Зина, совпадения. Те же самые слова — «согласна на все» — вчера вечером услышал от самой райкомовки. Вдобавок и у той на щеках ямочки. Выпалила — да и со смеху покатилась. И за эти самые хиханьки спровадил ее.
Полковник встал, выпрямился. Поднялась и Зина.
— Принимаете меня?
— Подумайте с Ниной вдвоем еще! До завтра. Да попридирчивее к себе! Может статься, лучше вас обучить на санитарок или на фельдшеров? Тоже бойцы, тоже большие, нужные дела. Проверьте себя, хватит ли стойкости перенести все. Запомни, Зина: вовсе не стыдно отказаться, пока есть время; другое стыдно — не отказаться, если не чувствуешь полнейшей в себе уверенности. К тому же, повторяю, мы не ждем отказа начисто, вообще отказа от военной службы. Медики тоже до зарезу требуются, телефонистки тоже. Вот я бы, на твоем месте, захотел бы сестрой милосердия… Право! Подходишь! восприимчивая, участливая, чуткая. Поразмысли еще, Зина. Прошу тебя, оцени свои силы!
…На следующее утро после короткого разговора с обеими подругами полковник, сам ведя машину, привез их к обширному зданию на одной из московских улиц.
У крыльца на холодном ветру, кутаясь в старенькую шаль, стояла высокая, статная, пышноволосая блондинка. Она побежала навстречу девушкам, протянула обе руки. Ярко-голубые ее глаза сияли.
— Пополнение, да? Мне сказали, полковник привезет разом двух девушек. Я-то до вас единственная была… Как я рада вам! Студентки, правда? Ну а я — недавняя пионервожатая и учительница. Леля Колесова.
Первый день девушек в особой, еще не вполне сформированной, воинской части был заполнен изучением различных мин и способов обращения с ними. Десятичасовой рабочий день — ох какой нелегкий! Наконец ужин, наконец отдых.
Юный и, к удивлению девушек, очень вихрастый сержант привел их в просторную, чисто вымытую комнату. Голые стены, два незашторенных окна, за которыми — темнота… Нет, все-таки не сплошная темнота: внизу ближайшего к двери окна тихонько скребется в стекло и смутно желтеет безлистая веточка. На противоположной стороне красуются четыре кровати с тумбочками подле изголовий.
Девушки блаженно потянулись. И тут же — стук в дверь.
Тот самый вихрастый сержантик объявил, что полковник вызывает товарища Колесову.
Полминутки спустя, когда подруги нырнули под свои одеяла, Нина спросила:
— Тебе, Зинка, тоже понравилась Леля?.. Верно?
— Еще бы! Очень-очень! Ужасно хочу, чтобы на задание — и с тобой и с ней.
— Наверно, так и выйдет. Однако…
— Разве она так говорила?
— Такая была мысль. Она, большеглазка-то, подразумевала, что Владику приходится преодолевать в себе чересчур многое ради единственно правильного для всех. Что вот она сама, пожалуй, озлобилась бы.
— Это она говорила, чтобы поднять его в наших глазах.
— Ну да. Внезапно вырвалось у нее затаенное, вглубь загнанное. Слишком тревожится за него. Даже саму себя считает без вины виноватой. Намекнула, что не может отвечать ему, как он давно надеется.
— Ясно. В ответ на безнадежную любовь и нехотя посочувствуешь. А все-таки я сомневаюсь, что полноценным бойцом он окажется. Издерганный чересчур. И как раз его надо бы постращать, а не тебя, Зинка. Выпугнуть из добровольцев.
Дверь распахнулась. Леля на ходу стянула через голову свитер и бросила его поверх тумбочки. Проворно разделась.
— А стулья-то нам и забыли принести… Ладно, зато простыни совершенно сухие — благодать! А мне, девочки, так хотелось поболтать с вами перед сном — и на тебе!.. После отбоя выслушивала поручение! Должна буду вот этак же, как вчера полковник нашу Зиночку, припугнуть очередных доброволок. Испытывать: а вдруг и впрямь устрашатся? Раз уж педагог, сказали мне, значит — сподручнее распознавать, кто на что годится.
— Я бы отказалась, — сочувственно вздохнула Зина.
— Я тоже отпихивалась, — подхватила Леля. — Но что поделаешь, если получила приказ. И против него не попрешь.
Она тут же выложила свое недоумение и недовольство: почему начальство не собирается вооружать их ничем, кроме разных мин? И Леля ответила — конечно же, такой вопрос она сама задавала, когда — денька три назад — ее включили было в наскоро сформированную группу ребят-спортсменов. Ей растолковали: за линией фронта нет оружия важнее, чем подрывные средства, чтобы резать артерии вражеских войск… И к тому же немцам известно: в их тылу осталось немало учащейся молодежи, мобилизованной на земляные работы. Следует использовать это: действовать как подрывники, но скрытно, под видом торопящихся домой, к мамам и папам.
— Это все понятно… Я почему отказалась бы? — сказала Зина. — Понимаешь, Леля… По-моему, даже самый проницательный человек не сумеет разглядеть в себе решительно всего, на что способен. Или, может быть, если постарше, то есть уже приходилось проверять себя, — такой, гораздо более опытный, сумеет. И поэтому вот я бы напрочь отказалась, вели мне хоть и Маршал Советского Союза проверять новеньких, испытывать их. Девчата, понимаете, чем оно может обернуться? Вот я втемяшу какой-нибудь отличной комсомолке, что стыд и позор не отказаться от похода во вражеский тыл, если не чувствуешь абсолютной в своих силах уверенности. Да пытками в гестапо постращаю, как наш полковник… И комсомолка — бац: откажется!.. Не потому на попятный пойдет, что струсит или слабенькая… Нет! А как раз от своей добросовестности! Понимаете? Ведь у нас гораздо больше таких, которые, поначалу сомневаясь в себе, в решающий момент не пожалеют жизни, перенесут все муки. Вот и выйдет: я застращаю правдивую девчонку до того, что вдруг откажется; но в результате все мы лишимся прекрасного бойца… Того, кто просто не разглядел сразу-то всех своих сил!..
