Потому что первая запись в самом начале второй страницы гласила:

«Я пишу этот дневник для тебя. С надеждой на то, что ты поймёшь меня…».

Горькая, полная насмешки, улыбка исказила лицо: её надежды ведь почти никогда не оправдывались, поэтому со временем Патрисии пришлось научиться жить с верой в случайности и совпадения, ни на что не надеясь, и ни на кого не полагаясь. Все вокруг считали это хорошей чертой, не понимая, сколько боли приносило существование без надежды на завтрашний день.

«… И поймёшь то, как сильно я хочу увидеться с тобой».

Но она исчезла, не сказав слов прощания.

Первого февраля, ровно в десять утра, прямо посреди завтрака, на который – так непривычно и удивительно – собрались все члены их семьи.

Лишь единожды встав из-за стола и скрывшись за дверью, Триш Холмс больше не позволила никому себя увидеть. Словно стерев саму себя из этой реальности.

«У меня накопилось так много всего, что хочу рассказать тебе, и в то же время я не уверена, что именно следует сказать на счёт всего этого».

Никто не знал, куда она пропала – Триш никому и ничего не сказала и даже не попыталась сказать в то утро, когда исчезла. Её прощание, и то заключалось в одной лишь потрясающе-красивой, наполненной искренней печалью и горечью, улыбке.

«Наверное, если бы мы жили вечно, то хватило бы времени всё понять…».

Ладонь легла на страницу – каждая буква на ней была прописана чётко, аккуратно и почти любовно. Если бы письма и дневники умели передавать эмоции, то эти строки, наверняка, лучились бы искренним сожалением, цвета индиго.

«… И смириться с тем, что всё устроено так, как есть».

III.

Вечер опускался на город синхронно с тем, как опускался раскрасневшийся от дневной жары солнечный диск за линию горизонта.

Триш сидела на скамье, в саду, опустив взгляд на небольшой дневник в кожаном переплёте, и медленно водила металлической перьевой ручкой по бумаге, временами опуская её кончик в серебряную ёмкость с чернилами. Рядом приглушённо горела керосиновая лампа, не давая страху перед темнотой завладеть разумом Терри и освещая потемневшие в сумерках листы дневника.

Ведьма писала в нём со вчерашнего утра, часто не слушая, когда с ней говорили окружающие, и отбрехиваясь на вопросы о содержании написанного словами: «Ерунда», «Чепуха», «Записки победителя по жизни» и т.д.

Чем, впрочем, и считала всё то, что сейчас марало желтоватую бумагу тёмно-синими чернилами.

Это был её последний вечер в Вонголе… и последний вечер, который она должна провести в этом времени. Первое февраля подступило так быстро, что Триш не оставалось ничего иного, кроме как написать в дневнике всё то, что по велению страха и неуверенности осталось нераскрытым для Асари, Лампо, Джи, Деймона и Елены.

Можно было сказать, что часть своей души она собиралась оставить здесь, вместе с этим дневником.

Разве что писать на бумаге оказалось ничуть не легче, чем произносить вслух.

- … Не жалеешь? – Рено аккуратно и с опаской заглянул в дневник, интересуясь тем, что писала его ведьма, и одновременно боясь нарушить долю приватности и личного пространства. Но, кажется, Триш не возражала. – У тебя ещё есть время всё объяснить.

Фамильяр появился здесь всего пару дней назад. Когда Триш собрала достаточно количество маны для того, чтобы поддерживать его постоянное присутствие в этом мире. И уже тогда было удивительно, как мало сил осталось у колдуньи для того, чтобы рефлексировать на то, что происходило.

- Я не смогу сказать, - Холмс медленно покачала головой, продолжая писать. – Вот уж на что мне действительно не хватит храбрости.

Рено смиренно кивнул, не собираясь принуждать свою подопечную наступать на горло собственной неуверенности – слишком многое ей довелось и ещё доведётся пережить в будущем.

- Конечно. Не заставляй себя, если не можешь, - тихо произнёс фамильяр, погладив своей маленькой лапкой озябшие от вечерней прохлады пальцы Патрисии.

- Рено, ты знаешь, прямо сейчас, - Триш сглотнула комок подступивших слёз, рукавом блузы утерев увлажнившиеся уголки глаз. – … Прямо сейчас я действительно ненавижу всё вокруг.

Если бы только эта ненависть помогала забыть обо всём на свете…

Но она лишь отчасти перекрывала ту боль, которая резала изнутри, вынуждая глаза слезиться.

IV.

Последняя запись на странице была сделана под – на удивление неаккуратным в сравнении с почерком – рисунком девочки. Она держалась за ручку раскрытого зонта и медленно парила над городом среди облаков.

«Знаю, что многое покажется бессмыслицей или даже хуже – выдумкой – но даже так… я хочу, чтобы тебе было известно. О том, кто я на самом деле, откуда пришла, и почему должна вернуться, несмотря ни на что».

Они ведь так и не узнали ничего из этого.

Асари отчасти был уверен: Джи, Джотто, Алауди – эти трое совершенно точно ведали о чём-то таком, что не могли знать другие. Им словно запрещалось рассказывать.

«Поэтому я просто начну с того, с чего всё и началось. С меня самой».

Дальше была пара зачёркнутых слов, и лист закончился: запись продолжилась уже на следующей странице.

«Правда в том, что по разнице в возрасте меня и тебя разделяет не пара лет, а нечто гораздо большее».

Дальше был нарисован отрезок, концы которого были обозначены двумя римскими цифрами: “XX” с левой стороны и “XXI” с правой.

«И даже если город, в котором я на самом деле живу – это и правда Манчестер, то он сильно отличается от того, который ты себе представляешь».

Со стороны моря повеяло спасительной прохладой и с губ против воли сорвался облегчённый выдох, почти мгновенно превратившийся в удивлённое восклицание.

«Потому что это Манчестер двадцать первого века».

V.

Весь особняк Вонголы давно погрузился в глубокий сон, а Триш, потерявшая желание тратить драгоценные крупинки времени на отдых, тихо слонялась по его коридорам и комнатам, мысленно прощаясь с этим местом. Сидевший на её плече Рено всё время молчал, не смея мешать ведьме в этот интимный для неё момент.

Каждый их путь освещался лишь мерцанием полной луны, который бледно-голубыми лучами пробивался сквозь закрытые окна. И этот полумрак, так странно, не вызывал у Терри даже намёка на дрожь.

Ночь была на удивление тиха, спокойна и безоблачна.

- В Манчестере, скорее всего, сейчас идёт жуткий ливень, - негромко произнесла девушка. – Там почти не бывает снега, но триста дней в году серо, сыро и прохладно.

Она настраивала себя на то, что придётся вновь привыкать к тому образу жизни, что вела ещё в самом начале осени.

Привыкать к шуму городских улиц; к извечной спешке и суматохе; к километровым пробкам в центре города; к своей работе (потому что за последние месяцы Триш даже не вспоминала о ней и растеряла навык); и даже к обычным бытовым мелочам: телевидение, интернет, душ с гидромассажем и кровать с ортопедическим матрасом.

Казалось ли это таким необходимым сейчас, каким было в самом начале этой суматохи с перемещением во времени?

Определённо нет.

VI.

«Я была в таком ужасе и замешательстве, попав к вам… Постоянно думала: была ли виновата в этом моя сущность».

«Сущность».

Взгляд машинально задержался на этом слове. Верно ли оно понималось?

«Это, наверняка, покажется тебе громким и пафосным заявлением. Но отрицать существование ведьм, значит отрицать собственное “Я”».

Чтобы попытаться хоть как-то смягчить тот шок, разросшийся в душе до размеров дирижабля буквально за доли секунд, в углу была нарисована та же девочка из начала истории – с остроконечной шляпой на макушке и чугунным котлом в руках.

«… Я почти всю свою жизнь подсознательно ненавидела то, кем являюсь. Потому что ещё до моего рождения это не причиняло ничего, кроме бедствий… а после того, как я появилась на свет, это сделало меня ещё и несчастной. Настолько, насколько вообще можно сделать таковым новорождённого ребёнка».

VII.

На улице было непривычно светло и по-прежнему стоял вечерний холод.