Но я в тот день не так уж много выпил. Утром пива три кружки. В обед бутылку на двоих с приятелем разлили. Потом в кафе «Лель» я таки выпросил у Нинки, буфетчицы, сто пятьдесят, хотя кобенилась, сучка, кричала: пока, видите ли, пиво не продаст, водкой торговать не будет. Паскуда! Хлебом её не корми, дай человека унизить. Это она со мной, с приятелем, хотя и бывшим, так, а что она с простыми похмельными бедолагами вытворяет?

Тьфу!

Так вот, домой я пришёл вполне в норме. Себя помнил. Разогрел суп. Распечатал банку бражки. Сам её квашу: слабовата, ещё не дозрела, но к водке чуть добавит градусов. Пойдёт. Выпил кружку, супу похлебал. Супец жиденький, из консервов, третий день уже на лоджии киснет, но вроде ничего, есть можно. Я ведь потом, когда это началось, ещё подумал между прочим: не отравился ли я супцом?

Похлебал, посуду сполоснул – с этим у меня строго: порядок в доме какой-никакой должен быть, иначе очень легко окончательно в свинтуса превратиться. Животным быть не хочу.

Нацедил ещё порцию бражки, прихватил в комнату, включил телевизор. Жена с собой много чего забрала, «Горизонт» цветной тоже прихватила, так что мне вот этот недокормыш маленький и бесцветный остался – «Сапфир». Сверкает, долдонит чего-то и – ладненько. Засветил я его, кресло любимое откатил от стены, устроился. Сижу, потягиваю хлёбово, смотрю. Какой-то мордатый дядя в галстуке, с щетинистой причёской, на кабана похож, нагло убеждает: мол, чтобы жить лучше – надо цены снова повысить. Осклабился похабно, харя мясистая лоснится: голодать, товарищи, полезно – врачи советуют…

Мерзавец!

Переключил на второй канал. И вот странно: телек бормочет, за стеной, слышно, вода в ванной у соседей журчит, за окном дети кричат и взвизгивают, а в комнате – тишина. Как бы луч звуковой от «Сапфира» падает, от стены лучик пульсирует, мелкие волны-крики из-за открытого окна всплёскивают, а в остальном пространстве моей квартиры – вязкая масса тишины. Давящей тишины. Я то и дело без нужды откашливаюсь, нарочито соплю, всхохатываю якобы над фильмом, гмыкаю, а порой даже и бросаю два-три слова в сторону экрана. Чёрт, надо было хоть Нинку сегодня вечером к себе затащить – всё живая душа. Чего там говорить, одному по вечерам тошно…

И вдруг я почувствовал на себе чей-то взгляд. Я как раз допил брагу, потянулся поставить кружку на журнальный столик, отвернулся от «Сапфира» и уловил отблеск зрачков. На меня кто-то пристально из полумрака смотрел.

Вот тут-то я ухмыльнулся и сказал себе: поздравляю, голубчик, – допился, допрыгался.

Я постарался сохранить беспечный вид, откинулся на спинку кресла, напряжённо уставился в экран. Напрасно: я всё время чувствовал – кто-то в упор на меня смотрит. Притом откуда-то снизу, почти от пола. Спину враз защекотали мурашки. Я передёрнул плечами, резко повернулся в ту сторону: два горящих в полутьме зрачка вперились в меня из угла.

Я громко произнёс в пространство:

– Так-так-так! Берём себя в руки. Ус-по-ка-и-ва-ем-ся. Три раза глубоко вдыхаем. И – смотрим телевизор.

Трижды вдохнув, я демонстративно потянулся, резво подрыгал ногами и старательно приклеил взгляд к дрожащему студню телеэкрана.

Безуспешно. Через минуту я, не выдержав, скосился – светящиеся точки из темноты угла буравили меня.

Чёр-р-рт! Я вскочил, опрокинув кресло, кинулся к стене, врубил верхний свет. Обернулся: угол – пуст.

Переведя дух, я погладил через рёбра прыгающее сердце, ещё раз, уже облегчённо, чертыхнулся: нервы, чёрт бы их побрал! Впору валерьянку начать пить вместо водочки и бражки. А кстати – хлебнуть бы надо, для успокоения.

Свет я не выключил. Пошёл к столику за кружкой. И вдруг решил: дай-ка гляну за шифоньер. На всякий случай. Между боковиной шкафа и стеной чернела ниша. Сверху заглянуть в неё трудновато: труба отопительная мешает. Внизу же она изгибается к батарее, пространство – пошире. Я встал на колени, подсунул голову под трубой к самой стене, посмотрел в нишу…

– Ах! Ой!..

Отпрянув, я шарахнулся виском о проклятую батарею. В глазах потемнело.

За шифоньером сидела, прижавшись к полу, какая-то тварь. Она походила на грязно-белую кошку. Может, и в самом деле – кошка? Но уж больно взгляд осмысленный и неестественно горящий, да и морда какая-то странная – крупная, несоразмерная с телом, уродская.

Секунд десять я, перемогая боль в голове, корячился у батареи. В мозгу тюкало одно и то же: бред… двери были закрыты… Бред! Двери закрыты!

Наконец я опомнился: ах ты тварь! Я вскочил, бросился в ванную за шваброй. На бегу глянул в кухню: а-а-а, вон что – на лоджию-то дверь распахнута… Но ведь – пятый этаж!.. Однако ж, думать и гадать пока некогда.

Выставив швабру ручкой вперёд, я сунулся в нишу – пусто. Я снова упал на четвереньки, заглянул в узкую щель под шифоньером. Никого. Пополз по периметру комнаты, заглядывая под тумбочку, под диван, под стол…

Ха, конечно, – почудилось! Фу-у-у… Однако ж… Хе-хе! Шуточки плохи…

Я отключил бубнящий телевизор, отнёс швабру на место, постудил висок под краном, выпил ещё кружку бражки и, постелив, лёг спать.

Эх, хорошо бы сразу уплыть в сон, но – куда там. Колючие мысли засвербели в голове, не давали боли успокоиться. Да-а-а, тварь эта мерзкая привиделась мне, понятно, неспроста – сигнальчик, звоночек. Я и сам в последнее время подспудно чувствовал: порю хреновину, так недолго и брыкнуться. А жить-то, братцы вы мои, ещё очень даже хочется и желается. Да ладно, если кувыркнёшься, голубчик, а что, не дай Бог, если крыша совсем съедет? Будешь по квартире на карачках ползать и слюни до полу распускать…

Откровенно говоря, я не ожидал, что так скоро начнутся вот такие всякие проблемы. Всего полгода, как я живу один. Я давно мечтал об этом празднике одиночества. Как же я ненавидел порой жену свою, готов был, кажется, убить. Скандалы, скандалы, сплошные скандалы. Особенно стали они хроническими и горячими, когда мне пришлось уйти с прежней постоянной службы. Не то что поддатым, даже с запахом домой придёшь – визг, тарарам, слёзы.

В один из вечеров сцена вышла уж совсем чересчур безобразной. Я был только слегка подгазован, чуть-чуть на взводе. Невыносимо хотелось выпить ещё. Хотя бы глоток. Я знал: у жены в заначке хранится бутылка шампанского – к Новому году. Я понимал: просить бесполезно. Жена сидела сзади на диване, вязала. Я – в кресле, смотрел телевизор. И как назло, показывали фильм дурацкий, где каждую минуту пьют и пьют – только пробки хлопают.

Где же у неё может быть «шампунь» запрятан? Я позевал, похрустел суставами.

– Ну его, это кино дебильное, пойду лучше чайку хлебну.

И замер: вдруг благоверная моя тоже загорится чаю попить? Но она, ворчнув: «Тебе всё бы хлебать», – отпустила меня с миром. На кухне я для блезиру поставил с грохотом чайник на плиту и бросился шарить по шкафам. Тщетно. Чёрт её подери, наверное, в комнате где-нибудь заныкала… Стой-ка, стой-ка, а – ванная?

И точно, в шкафу со стиральными порошками и мылом покоилась праздничная бутылка. Потея от усилий и страха, я бесшумно свернул ей на кухне блестящую головку, нацедил в чайную чашку шипучей радости, залпом заглотил. Чуть не закашлялся. Быстренько налил новую порцию: скорей, скорей!

Но дверь из комнаты уже хлопнула, приоткрылась кухонная. Я сунул бутылку под стол, бросился к жене, вытолкал её обратно в коридор.

– Уйди отсюда! Уйди, я сказал!

– Что ты там делаешь? Что ты там, подлец, делаешь? – с ходу завизжала она. – Тварь ты такая! Как ты посмел шампанское взять?..

Я, стиснув зубы, держал дверь. Жена её дёргала, била. И – трах! – рифлёное стекло разлетелось в мелкие дребезги. Лицо жены – страшное, перекошенное. Кулак её окровавленный. Она, распахнув донельзя рот, завыла в голос.

Мне бы остановиться, но я захлебнулся злостью, тоже взревел, взвыл от ярости, схватил тяжёлую бутылку из-под стола, замахнулся… Жена, подавившись криком, отскочила, прикрылась красным кулаком. Я жахнул бутылью о край стола.