Уж так душа болела в этот день у Веры, что даже слёзы беспричинно то и дело наворачивались на глаза.

Она с ходу нахамила шефу, лишь тот заикнулся было попрекнуть её за опоздание, вдрызг рассорилась с Полиной, ближайшей товаркой по работе. Вечером, растрёпанная и взвинченная, из последних сил пробилась в троллейбус, потащилась к матери. На сердце давила тяжесть. Хотелось прилечь где-нибудь в сухом тёплом углу на мягкий диванчик и полежать.

Троллейбус, как всегда вечером, напоминал бедлам: крики, ругань, хождение по ногам, пьяные безумные глаза. Мест свободных, само собой, – ни единого. Какая-то старая калоша притиснула Веру к жёсткому ребру сиденья так, что перехватило дыхание. Она, еле сдерживая себя, промолчала.

Вдруг совсем рядом, над ухом, раздался липкий голосок:

– А ничего тёлка. Щас познакомимся…

Хмельной тошнотный душок коснулся ноздрей Веры. Она обмерла: «Господи, неужели ко мне?» Ей сейчас не хватало только пьяных приставаний.

Но через мгновение Вера поняла – ухаживают не за ней. В беду попала маленькая девчушка – в очках, беретике. Она пыталась отмолчаться, но два осовелых пса с грязными ногтями и сальными мордами взялись за дело всерьёз.

– Ну ты, бля, чё нос воротишь? Мы ж по-хорошему, не хамим…

– Отстаньте, пожалуйста! Ну не трогайте, ну не трогайте меня!

Голосок девчонки прерывался. Сцена сотворялась  в вакууме.

Вера чувствовала-знала – надо вмешаться, нельзя вот так отсутствовать: девчонка даже в спину её толкала, отбиваясь от подонков. Но знала Вера и другое – никакая сила не заставит её совершить этот подвиг: «Ну почему я? Почему? Вон мужиков сколько…»

– Э! Э! Что здесь происходит? – строгий окрик.

Троллейбус облегчённо перевёл дух – с передней площадки протискивался милиционер.

Вера выскочила на своей остановке – прямо в жирную лужу. Проклятый извозчик! Не видит собака, где останавливается? Гад ползучий!.. Вера сладостно, в охотку ругалась шёпотом, судорожно искала в кружочке зеркала своё лицо: тушь, конечно, поплыла, глаза – как у крольчихи. Жуть! Она горько вздохнула, протёрла лицо платочком, положила под язык валидол и достала зонт – дождь не дождь, но сверху летела какая-то морось.

Вера поплелась к дому матери. «И чего это я так расклеилась? Поди – магнитные бури опять…» Где-то там, в самой-самой глубиночке её сознания шевелилась тяжёлая тревога: что-то вот-вот случится. Вера, сама себя обманывая, мысль эту глушила, отодвигала-прятала – она верила в предчувствия и боялась их.

Как всё-таки тяжко на душе!

У Антона настроение также было весь день весьма-весьма паршивое.

Ни в магнитные бури, ни в предчувствия он не верил и полагал, что расплачивается за вчерашнее пиво. Пиво ему категорически запрещалось – он уже трижды валялся в больнице с желудком. Но как тут удержишься, если идёшь мимо магазина, а там выбросили свежее «Жигулёвское», да ещё нет никакой нормальной очереди: так, всего-то человек тридцать жаждущих успели подскочить к разгрузке.

Антон по случаю и расстарался – схватил десять бутылок. Больше половины вчера же и усидел. Да ещё умял тушку страшно солёной ставриды холодного копчения. Вот сегодня и вертелся – в желудок будто кто шурупы вкручивал. Хоть матушку-репку пой!

В голову лезли шершавые крамольные мысли: «Это уже не жизнь… Если так до могилы мучиться, лучше уж… Ждать, пока сгниёшь заживо?..» Не мысли – обрывочки. Связно и полно думать боязно: кто его знает, до чего можно додуматься. Вон в «Комсомолке» проскочило: за год в благословенной нашей стране восемьдесят тысяч человек сами точку в своей судьбе поставили… Чёрт-те что в башку лезет!

Антон взял дипломат – ого, тяжёленек. А-а-а, совсем забыл – Солженицын. Вот единственная радость за весь день: наконец-то ему «Архипелаг ГУЛАГ» достали. Тэк-с, тэк-с, тэк-с… Три толстенных тома. А от тёщи придётся – по традиции – картошку тащить, варенье, компот… Надо оставлять Александра Исаевича… Но сегодня – пятница? М-м-м… Ладно, поглубже в стол упрятать, бумагами прикрыть и запереть, а завтра утречком – делать нечего – придётся подъехать.

Он замкнул кабинет, подёргал дверь, сдал ключи вахтёрше и, морщась, массируя время от времени живот, потащился пешком по раскисшим октябрьским тротуарам. Тёща жила от его конторы не так уж далеко…

– Слышь, земляк!

Антон встрепенулся. Перед ним покачивалась образина в засаленной болоньевой куртке – небритая, смрадно дышащая.

– Слышь, земеля, рубель надо. Рваный всего. Не хватает…

Антон напрягся. Шагах в двадцати, у дверей винно-водочного магазина курили и поплёвывали ещё две образины, поглядывали на него. Обычно Антон старался пройти это место стороной, да вот задумался.

– Нет у меня, – резко бросил он и попробовал миновать вымогателя.

Тот шагнул поперёк.

– А поискать, земеля, а? В карманах-то пошарь, поищи. Сам понимаешь – на пузырь не хватает.

Антон спохватился: не ту тональность взял. С этими шакалами надо по-другому…

Однажды, также по осени, он ездил командированным в Псков. Угодил на выходной. С утра осмотрел город, а вечером попал в театр. Но то ли спектакль не вдохновлял, то ли усталость с дороги скрутила – одолела зевота. В антракте оделся, вышел. И поддался лирике, решил пешком пройтись по поздневечернему древнему Пскову. Дорогу представлял себе уже довольно ясно: скоро вышел к угрюмой громаде кремля, свернул на мост через Великую. Ночь – светла, луна – сияет: поэзия! Да ещё на мосту фонари почти все целёхоньки.

Зато за мостом – мрак и темь. Но Антон, видя невдалеке за домишками и заборами сверкающие ленты этажей гостиницы «Рижская», шаг не убыстрил, шёл размеренно, руки в карманах плаща, в голове – мечтания.

И вдруг сзади, из-за правого плеча:

– Эй, мужик, спичек дай! – голосок. И голосок какой-то опасный, таящий угрозу, мерзкий.

Антон мгновенно понял, что влип в историю. Он растерялся и, не зная ещё, как себя вести, что делать, молча обернулся, увидел малого лет шестнадцати, требовательно, нагло глянувшего ему в глаза, и чуть сзади ещё три тёмные, неторопко идущие фигуры. Антон, не останавливаясь и не отвечая, продолжал идти всё тем же гуляющим шагом. Так хотелось рвануть – до гостиницы оставалось метров полтораста.

– Ну, спички есть у тебя, спрашиваю? Эй, ты! Ну остановись!

Антон ощутил на рукаве цепкие пальцы. Оставалось последнее мгновение: сейчас его схватят сначала за руку, потом за шею… По мостовой изредка проносились машины – мимо, мимо… Мимо!

И вот – словно Бог надоумил Антона. Он медленно повернул лицо к семенящему сбоку шакалёнку и внешне твёрдо, свысока, даже слегка насмешливо изрёк:

– Молодой человек, вы хоть маленько думаете – к кому можно приставать, а к кому нет?

И опять, не останавливаясь: раз-два, раз-два… Гостиница – уже вот она родимая, рукой подать.

Тот чуть поотстал, потом догнал, ухватился снова за рукав.

– Ну остановись, поговорить надо!

Антон, чуя, что останавливаться ни в коем случае нельзя, развернулся на ходу и ещё более жёстко, подавляя, проговорил:

– Вот что, молодой человек, я сейчас удостоверение достану и приглашу с собой пройти. Ясно?

Какое такое удостоверение вдруг выскочило, он и сам не знал – экспромт. И опять: топ… топ… Он не оборачивался. В ушах даже засвербело: что там сзади? Ничего не слышно. Свернул на дорожку, бегущую к яркому подъезду гостиницы, и только тогда плавно обернулся – четверо стояли у забора, уже вдалеке, совещались, жестикулировали.

Антон сразу прошёл в ресторан, заказал двести водки, залпом выпил. Руки подрагивали, майка к спине прилипла. Антон даже представить себе до конца боялся, что случилось бы, останься он лицом к лицу на пустынной улице с теми тёмными фигурами…