Он плыл по коридору и чувствовал, как глаза начинает жечь слезами. Он убыстрил ход, почти пробежал мимо оторопевшей вахтёрши, которая что-то ему крикнула, и устремился к пропускному пункту.

Невыносимая боль сверлила нутро, он, уже не сдерживаясь, неприлично рыдал навзрыд. Уронил по дороге перчатку, спохватился нагнуться за ней, но, махнув рукой, только ещё быстрее рванулся к проходной.

– Конец! Конец всему!..

Алексей промчался сквозь коридор вахты к спасительному выходу, успел заметить вскинутые лица старика вахтёра и молодого милиционера и вырвался на простор улицы.

Уже клубилась ночь. По трассе с зажжёнными фарами мчались с рёвом потоки машин. Свет их, словно на фотографиях, лучился и размывался в глазах Балашова. Рокот и гул заполнили весь мир.

Алексей на мгновение приостановился, вдохнул для чего-то полную грудь сырого воздуха и, падая навстречу ветру, побежал вперёд.

Радужные фары машин излучали, казалось, не только свет, но и жар.

Борис никак не может усмирить крестик оптического прицела: руки дрожат, дыхание – толчками, пот заливает глаза.

В окуляре мелькают странно близкие деревья, столбы, машины, люди. Но вот в прицел попадает светло-зелёная стена здания, проскальзывает красная вывеска с золотыми буквами «Администрация…» и, наконец, двери: массивные, солидные, обкомовские.

Громадным усилием воли Борис выравнивает дыхание, несколько раз, отложив винтовку, сжимает-разжимает пальцы правой руки, снова, уже твёрдо, уверенно, приникает к прицелу, наставляет дуло на двери. Через пару минут они открываются. Появляются несколько человек – в галстуках, несмотря на жару, в пиджаках, у каждого в руке папка или дипломат. В центре группы выделяется один – упитанный, седовласый, вальяжный. Остальные как бы при нём: внимают каждому слову, почтительно реагируют на всякий жест.

Все они, переговариваясь, гурьбой идут к машинам. Борис, стараясь делать это плавно, ведёт прицел за ними. Дыхание вот-вот опять сорвётся. У двух «Волг» группа останавливается. Прицел, поплясав, упирается в Вальяжного. Борис делает глубокий вдох, затаивает дыхание и – стреляет.

В момент выстрела прицел дёргается, и Борис видит, как хватается за плечо и резко сгибается человек рядом с Вальяжным. Чёрт! Борис стреляет ещё раз. И ещё.

Бах! Бах! Бах!

После второго выстрела другой человек – опять не Вальяжный – подпрыгивает и, схватившись за голову, падает навзничь. И только третья и четвёртая пули попадают в цель. Вальяжный, выронив папку, сначала хватается за левую руку повыше локтя, потом дёргает головой, грузно падает на колени, утыкается лбом в асфальт, опрокидывается на бок.

Страшная паника. Вопли. Кто пригибается, прикрывает голову, кто в столбняке, кто бросается прочь.

Борис секунду смотрит поверх прицела, вскакивает. Один из группы, увидев его, тычет пальцем, кричит. На террасе-балконе десятого этажа жилого дома человек с винтовкой сразу бросается в глаза. Эх, надо было не вскакивать! Борис мчится вниз по лестнице – один пролёт, второй, третий… Вот и его, пятый, этаж. Такой же широкий переходный балкон-терраса. Тамбур. Коридор. Быстрее, быстрее! Еле-еле попадает ключом в один замок, в другой. Винтовка мешает. Дверь распахивается. Борис вбегает, захлопывает дверь, замки – на все обороты, накидывает цепочку, задвигает мощный засов. У-у-уф!

Он в изнеможении откидывается спиной на дверь, закашливается. Рядом с дверью, на стене – зеркало. Борис, утирая платком рот, видит своё болезненное, обтянутое синеватой кожей лицо с воспалёнными глазами и глухо сам себе шепчет:

– Всё – конец!

Борис, встав на табурет в кухне, из глубины через открытую на лоджию дверь наблюдает, как во дворе подъёмная машина с гидравлической стрелой возносит в люльках двух милиционеров с автоматами. Поодаль, сдерживаемые оцеплением, толпятся, гудят зеваки. Два или три автоматчика – Борис знает – держат под прицелом окна его квартиры.

Перед тем его целый час осаждали из коридора – звонили, кричали в мегафон, пытались выбить дверь. Сменили тактику лишь тогда, когда Борис саданул два раза из винтовки – два сквозных отверстия. И вот теперь – штурм со двора. Всё: или пан, или пропал. Нечего мандражировать! Все они сволочи!

Люльки уже вровень с лоджией. Менты, полусогнувшись, ждут, когда стрела приблизит их вплотную, вглядываются из-под шлемов в сумрак кухни.

Борис, вскинув к плечу приклад, мгновенно выцеливает одного из них в плечо, нервно дёргает собачку. Бах! Милиционер, взмахнув руками, откидывается и, кувыркнувшись через ограждение люльки, плавно и тяжело летит вниз. В толпе – крик ужаса.

– Назад! Прочь! Прочь, я сказал! Убью-ю-у-у! Наза-а-ад! – исступлённо визжит Борис.

Оставшийся в живых автоматчик, скорчившись, машет отчаянно рукой: вниз! вниз! Стрела начинает опускаться.

Борис бежит к входной двери, всматривается в глазок. Оптика – немецкая, широкоугольная. Хорошо видны вооружённые люди справа и слева по стенке. Дверь у соседей напротив приоткрыта на цепочке, поблёскивает любопытный глаз.

Борис понимает: сопротивляться бесполезно. Но какая-то дикая, непреодолимая сила заставляет его упрямиться, беситься, корёжит ненавистью и бешенством: хрен вам, суки! Так просто не дамся!

Главное сделано: приговор полностью и целиком приведён в исполнение. Суд свершился. Терять теперь нечего. Только вот – Надя.

Что будет с Надей?..

Борис не сразу это понял.

То, что они с Надеждой никому не нужны. Что всё спущено на тормозах, всё шито-крыто. Что на их деле поставлен крест. Жирный, глумливый, похабный крест. Что его жена. Надежда, измызгана, растоптана, испоганена, а дочка не родившаяся, ещё только ожидаемая, убита, уничтожена – за просто так, за здорово живёшь.

Эх, надо было сразу решиться, не ходить, не унижаться перед жирными разъевшимися кабанами, перед их лизоблюдами.

В прокуратуре приторный, слащавый господинчик, прикладывая руки к груди, убеждал его:

– Поверьте, Борис… э… Сергеевич, и вы, и ваша супруга – вы глубоко ошибаетесь: не мог сын Евгения Петровича в этом участвовать. Вы же отлично знаете, милиция тщательно проверила: у него – неопровержимое алиби. Его вообще в тот день в городе не было. А настоящих преступников обязательно найдём. Потерпите.

Борис судорожно усмехнулся.

– Уж третий месяц ищете…

– Ну что ж, ну что ж, не всё сразу. Дело сложное.

– А я вам повторяю: жена подонка этого сразу узнала, как увидела. Она их всех троих в лицо запомнила. Это был он – точно.

– Ну, дорогой мой Борис Сергеевич, сказать всё можно, согласитесь. Вот найдётся, допустим, человек, который скажет: «Я точно видел, как Борис Сергеевич изнасиловал женщину». А?

– Ага. Собственную жену.

– Ну что ж, ну что ж, бывают и такие случаи – мужья жён собственных насилуют…

Борис побледнел, приподнялся.

– Вы что это говорите? Вы что, издеваетесь?

Он рванул ворот рубашки, задохнулся.

– Ну что вы, что вы! – вскочил прилизанный, плеснул в стакан воды. – Что вы! Простите уж – сами этот разговор завели. Успокойтесь…

Скотина!

В вестибюле казённого здания-дворца у входа – стол, за столом – милиционер. Мент стоял насмерть, как перед бандой рецидивистов: низ-з-зя-а-а! Не положено! Не приёмный день! Борис, устав пререкаться со сторожевым псом в погонах, взял себя в руки, сел на второй стул у стены, жёстко предупредил:

– Пока он меня не примет – я отсюда не уйду.

Старшина соображал минут десять, пыхтел, сопел, но всё же взялся за телефон, прикрывая трубку ладонью, подобострастно доложил:

– …да, да, требует… Что? Слушаюсь!

Пристроил трубку на рычаг, брюзгливо процедил: