А затем тишину разорвал полный боли детский голос и Сита увидела, что Мэри указывает на нее пальцем.

– Ох, Сита, зачем? Зачем ты заставила их туда поехать? Если бы не ты, они сейчас были бы живы…

Мэри

Упорядоченный мир. 1936 год

– Вы лгали мне, – сказала Мэри.

Она сидела в библиотеке, своей любимой комнате в этом доме, который, как Мэри до недавнего времени полагала, был единственным домом, который она когда-либо знала. Однако теперь, после визита майора Дигби и нахлынувших на нее воспоминаний, которые заставили Мэри потерять сознание, этих отголосков другой жизни в далекой стране, она не знала, во что верить и можно ли вообще верить во что бы то ни было.

Какие из этих воспоминаний были правдивыми? Им можно было верить, ведь образы в них казались настолько яркими и реальными, что Мэри ощущала жару, от которой пот струился у нее по спине и стекал по бровям, а на языке появлялся вкус специй. Но если все это было правдой, то как она могла забыть об этом, заперев в дальнем уголке своей памяти? К роившимся в ее голове вопросам примешивались смятение и раскаленная докрасна злость…

– Мы не лгали тебе напрямую…

Тетушка стояла рядом с мужем по другую сторону письменного стола, такая собранная и далекая.

Ярость. Она была подобна пламени.

– Я считала, что мои родители погибли на войне, когда я была еще в пеленках. Что я никогда их не знала…

Мэри трудно было говорить из-за сдавивших ее горло потрясения и печали. Она чувствовала запах лука и пота, исходивший от прижимавшей ее к себе айи. Айя… Это слово вернулось к Мэри вместе с воспоминанием о добросердечной женщине, спутнице ее детства, которую она так любила. О жалобно мычавшей на водонапорной башне корове. О тепле, исходившем от толпы, каждый человек в которой, казалось, любил Мэри и хотел ее утешить. Об изумлении на грубоватом лице сжимавшего ее руку Амина. О слезах, катившихся по его щекам. Это был единственный случай, когда Мэри видела своего улыбчивого друга плачущим. О потрясении, которое застыло на лице Ситы. Сита…

Полные боли слова Мэри: «Ох, Сита, зачем? Зачем ты заставила их туда поехать? Если бы не ты, они сейчас были бы живы…»

Лицо Ситы, которая, казалось, вот-вот заплачет…

Мэри закрыла глаза, стараясь справиться с болью от раны, которая так долго не давала о себе знать и теперь вновь открылась.

– Ты была растеряна, – сказала тетушка. – Горевала. Страдала от душевной травмы. Ты отказывалась разговаривать, если кто-то упоминал об Индии. Зажимала уши руками и начинала всхлипывать. Поэтому мы перестали говорить об Индии и вспоминать о твоем прошлом. Со временем ты начала верить, что твои родители погибли здесь во время войны.

Раскаленная добела, ослепляющая ярость дала тихой, кроткой Мэри силы на то, чтобы спорить с тетей.

– Ты говоришь, что это я лгала сама себе? Если так, то почему вы не сказали мне правду, почему все эти годы позволяли верить в ложь?

Она услышала дрожь в собственном голосе.

– Так было проще, вот и все…

Ярость вновь дала Мэри смелость возразить тете:

– Для кого? Для меня или для вас?

– Почти год с тех пор, как ты к нам приехала, ты вообще отказывалась разговаривать.

Голос тетушки был необычайно мягким.

Еще одно воспоминание. Мэри на корабле, плывущем в Англию. Повергавшее ее в замешательство путешествие против ее воли.

«Ты возвращаешься домой», – говорили ей все.

Она открывала рот, желая сказать, что ее домом была Индия, однако не могла издать ни звука. Мэри задыхалась от запаха лука, пота, жары и потери. Перед ее глазами встал последний запечатлевшийся в памяти образ родителей. Мать в дорожном плаще с сияющими глазами и каштановыми локонами, выбившимися из-под ярко-голубой шляпы, так плохо сочетавшейся с бледно-желтым платьем. Она наклоняется и целует Мэри. От матери пахнет тальком и розами. Отец поднимает Мэри и кружится с ней на месте. От него исходит запах лайма, табака и комфорта; его щетина щекочет ей щеку.

Голос Мэри исчез так же, как исчезли ее родители. Они попали в аварию, и их, без всяких объяснений, не стало. Они попрощались с ней, как обычно. «До скорого, – сказали они. – Не скучай». Их глаза, как всегда, блестели.

И все.

Она никогда их больше не увидит. Как можно было соотнести эту якобы правду с образами матери и отца, которые в ее памяти были такими живыми, настоящими?

Именно поэтому Мэри замкнулась в себе и перестала разговаривать. Иначе мир, который она создала для себя, мир, в котором ее мать с отцом были живы и просто уехали на время, разбился бы на мелкие осколки. Мэри оставалась в придуманном ею мире, когда плыла по морю в страну, которая якобы была ее домом, но которой она никогда даже не видела; когда корабль увозил ее прочь от всего, что она знала, даже от имени, которое ей дали горожане, – Мисси Баба́.

Женщина, которая сопровождала Мэри, мисс Девон, была очень добра к ней. Она заставляла девочку есть, прижимала ее к себе, когда Мэри, всхлипывая, просыпалась от очередного кошмара и видела вокруг себя кошмар наяву – мир, в котором не было ничего знакомого и любимого. Мисс Девон не пыталась ее разговорить, и все же девочка считала ее чужой: она не была ее айей. Самим фактом своего присутствия мисс Девон напоминала Мэри о том, что она потеряла.

Моргнув, Мэри вернулась в настоящее; она увидела высокий потолок библиотеки и почувствовала отдававший чернилами и бумагой запах знаний.

– Стоило кому-нибудь случайно упомянуть об Индии и о твоем прошлом – и ты пряталась в свою раковину, становилась замкнутой, отказывалась есть и общаться.

Еще один образ: Мэри стоит внизу лестницы, ведущей в огромный дом, в этот дом. Поместье довольно обширное. Блестящие зеленые газоны, аккуратные клумбы, а чуть дальше – теннисные корты.

Воздух, пахнущий зеленью и свежестью, гладил ее по щекам ледяными пальцами.

Мисс Девон сказала, что сейчас лето, однако английское солнце не грело по-настоящему. Оно не было гневным, яростным и страстным, как в Индии, не заставляло тебя потеть, а твою одежду – прилипать к телу. Это солнце было другим. Оно едва светило, бо́льшую часть времени застенчиво прячась за облаками.

«Прямо как я, – подумала тогда Мэри. – Папа и мама хотели, чтобы я была похожа на солнце Индии – смелой и пламенной, а я больше напоминала здешнее светило».

Ее родители хотели, чтобы она нарушала запреты, бросала вызов обстоятельствам и была выше их, однако Мэри больше нравились строгость и порядок, установленные правилами. Она тосковала по ограничениям: они позволяли ей чувствовать себя в безопасности, давали надежду на то, что, если она попробует заплыть слишком далеко, они ее остановят. И в тот момент, глядя на чистое аккуратное английское поместье тети и дяди, на идеально увитые зеленью беседки, на царивший вокруг безупречный порядок, строго соответствовавший правилам, Мэри почувствовала, как впервые с того момента, когда ее жизнь перевернулась, в ее измученной душе появилось что-то кроме печали. Там блеснул лучик надежды.

– Бо́льшую часть времени ты проводила здесь, – сказала тетушка, обводя рукой библиотеку. – Пряталась от мира и от всех нас.

Теперь, когда река ее воспоминаний прорвала дамбу, Мэри вспомнила первые дни в Англии. Смятение, горе, печаль… Единственным, что позволяло ей жить дальше, были правила и порядок. Девочку утешало то, что в ее жизни появилась структура.

И хотя Мэри не могла говорить, не могла выразить свои замешательство и боль словами, она очень быстро выучила то, что ей было необходимо. Здесь, в упорядоченном мире, с его благословенно строгими правилами поведения, был всего один способ делать все верно. И убитая горем девочка ухватилась за эти правила, используя их в качестве моста через пропасть, которая открылась внутри нее после потери родителей, дома, всего, что она когда-то знала. Приличия служили ей опорой. И все же Мэри терзало чувство вины, так, словно она предавала своих родителей.