— А детские сады, школы, магазины? — спросил солидный клиент.

— Детские сады пусть работают с восьми, школьник перейдет дорогу — не заблудится (вон сколько школ), а магазины, как работали, так пусть и работают.

— Это не так просто, — вздохнул клиент, отставляя кружку. — Ты думаешь, один такой умный?

— Один не один, — заскромничал Миша. — Но ведь можно так сделать?

— Попробуем, — загадочно улыбнулся посетитель.

Вскоре Миша узнал, что такая система в городе внедряется. Блинов чуть не свихнулся от радости.

— Варит котелок у Блинова! — по десять раз на день втолковывал он постоянным клиентам. — Еще как варит! Но и тот гусь хорош: хоть бы грамоту прислал за идею. А ведь у меня этих идей невозможное количество.

И опять не соврал Блинов. Идей у него было хоть пруд пруди. Большинство, правда, таких, на которые можно было «Жигули» купить, мебелишкой обставиться, кое-что на черный день отложить. Но не верил Блинов в черный день в силу своей молодости, красоты и здоровья. А после встречи с Земфирой… Да, это должно было случиться.

Встреча произошла в полдень. Миша увидел Ее. Увидел и сначала не поверил. А когда поверил, то оказалось, что он стоит в фартуке рядом с девушкой и, растопырив руки, не пускает ее в трамвай. Очередь у пивного павильона приняла форму стрелы-стаи и с изумлением взирала на труженика прилавка, с диким воплем покинувшего рабочее место.

— Это она, товарищи! — зачем-то кричал Миша Блинов, в пять шагов настигая девушку. — Это она!

— Жена, что ли? — предположил кто-то в очереди.

— Какая жена? Ревизия! Слышали, как заблажил?

Миша, убедившись, что трамвай отчалил, отпустил руки в исходное положение и как-то канюче спросил:

— Узнаете? Это — я. Миша-пивник. Помните, я еще «птичье молоко» предлагал?

— Какой пивник? Какое молоко? Это безобразие! — по тону почувствовав, что на правонарушение Миша не способен, вспылила девушка.

— Успокойтесь, — попросил Блинов. — И знайте, я не такой, как они, — он кивнул на очередь. — Я на диссертацию способен.

— Какую диссертацию? — поморщилась девушка.

— Обыкновенную. Индустриальную.

Честно сказать, до этой минуты Миша Блинов все еще сомневался: мол, стоит ли ему ввергать себя в пучину до удивления малознакомой науки, и, кроме того, требующей сил не столько духовных, сколько материальных, но… Миша по долгу службы был неплохим психологом, и он увидел, что когда произнес слово «диссертация», то в глазах девушки промелькнуло что-то вроде любопытства.

— Диссертацию? Вот бы никогда не подумала! — тоном, близким к дружелюбному, проговорила девушка.

— Да я эту диссертацию за месяц сварганю, — вдруг раздухарился Блинов. — Степа Академик поможет, Лешка Губошлеп…

— Миша! — крикнул кто-то из очереди. — Иди сюда, поилец ты наш.

— Не переломишься! — сквозь зубы процедил Блинов и даже не посчитал нужным повернуть туда голову. — Не дадут с человеком поговорить, алкаши несчастные.

— Миша, ты на работе, — опять напомнили из очереди.

— Вот жлобы! — поморщился Миша. — Надо идти, а то опять телегу накатают.

— Конечно, идите, — торопливо согласилась девушка.

Миша было шагнул к павильону, но сразу спохватился: нелогичная получилась беседа. Не для того ведь он метеором вылетел с рабочего места, чтобы вот так непутево закончить разговор.

— Вы ко мне придете? — напоследок спросил он.

— В пивную? Странное приглашение.

— Мы можем встретиться после работы. — И, пока девушка раздумывала над ответом, присовокупил: — У меня «Жигули» есть.

— Хорошо. Позвоните мне. Спросите Элю.

Мишу так обрадовало ее согласие, что он не заметил, когда она уехала. Словно в тумане трудился Блинов и в себя пришел, лишь завидев Степу Академика, лениво подплывшего к павильону. Академик — диссертация — Земфира, (Вот ведь как: не Земфира, а Эля.) По этой цепочке проскочила мысль Блинова. Он сразу пригласил Степу зайти в «гадюшник».

— Ну так вот, — сказал Миша, подавая Академику кружку, — я согласен быть кандидатом наук.

— Ишь ты, какой шустрый! — подивился Степа Академик. — Да знаешь ли ты, что такое кандидат наук? Бывает, что люди ноги до колен стирают, пока добьются этих корочек. А он: согласен…

— А таксу снизить нельзя? — думая о своем, спросил Миша. — Не наскребу я две тыщи.

— Наскребешь.

Академик прикрыл глаза, мысленно оценивая предстоящую работу, и понял, что отныне надолго лишится покоя. Суеты будет много.

Степа Академик вздохнул. И верилось и не верилось ему, что он, Степан Христофорович Чаплыгин, в свои-то годы пустится в аферы. Не так задумывалась жизнь. Не так… А винить некого. Эх, где мои семнадцать лет!

Но присказка эта так, к слову. Потому что и в семнадцать лет Степа Чаплыгин к подвигам не готовился. Можно сказать, что еще тогда судьба уготовила ему свое место. На улице его звали тюфяком. Сколько помнит себя, столько и тюфяк. И откуда к нему такое прилепилось? Драчлив был в меру, учился — так себе, наперед ни словом, ни делом не заскакивал. Другие, мол, пусть высовываются.

Улица у них была хулиганская. А все потому, что отцов мало с фронта вернулось. Ни ласки мужской, ни ремня. И понятно, пацаны сами торопились стать мужчинами. А какие самые выпуклые признаки у мужчин? В них хитрости нет: вставить в зубы папиросину подлиннее, ругнуться по-трехэтажному, а высший шик, когда какой-нибудь загулявший инвалид сто граммов водочки нальет. В колек и ванек словно бес вселялся: такие штучки отмачивали — никто не поверит. Да они и сами не верили, со смеху помирали, как в беспамятстве куролесили.

— Да неужели? Это я так сказал? А потом что, потом? — наседали кольки и ваньки на рассказчика, гордясь своей жуткой отвагой.

И ведь битыми были, с фингалами на физиономии, а все одно любовались собой: не в своей, в чужой жизни повали. В мужской.

Степа как раз был из тех, кто мог в лицах передать подвиги загулявших сверстников. И приврать, конечно, мог, что не возбранялось, а наоборот, придавало ему вес.

— А ну-ка теперь ты, тюфяк, расскажи.

Тюфяк рассказывал, потом пересказывал. До следующей потехи. Что любопытно, сам Степа в душе презирал пороки своих сверстников. Если он и курил, то только за компанию и «не в затяг», когда матерился, сам краснел, образно представляя предмет ругани, ну а чтобы к спиртному приложиться — тут Степа был кремень.

— Цирроз у меня изнутри, — таинственно объявлял он, вспоминая мучительную кончину деда.

Но почему все-таки тюфяк? И это ему как-то припомнилось. В те годы пацаны превыше всего предпочитали игру в войну. Ну а какая война без оружия? Вот и изготовлялись повсюду самопалы, луки, на худой конец — рогатки. Днем и ночью ухали выстрелы, свистели стрелы, звенели стекла и на разные голоса ревели участники сражений и безвинно пострадавшие прохожие. И вдруг в фанерных лавках-лотках, которых было полным-полно в городе, появились… пугачи. Да, пугачи, отливающие серебром, с барабанами для патронов, с устрашающим громом выстрела. Все бы хорошо, но эти пугачи стоили денег. А откуда они в семьях, где каждой спичке вели счет?

Но ведь не зря улица была хулиганской! В чьей-то буйной головушке созрела нехитрая мысль: ограбить. Но кого, где, когда? Да еще ведь надо так ограбить, чтобы денег хватило на покупку двадцати пугачей, для всей улицы. Идею, как ни странно, подал Степа. Он сказал:

— Петькина крестная завтра идет корову покупать.

— Откуда знаешь? — навострился Федька Брым, верховодивший на ихней улице.

— У колонки сам слышал.

— Это правда, Петька?

Петька поелозил на краю скамьи, размышляя что лучше: или корова у крестной, или личный пугач. Частнособственническая психология взяла верх:

— Правда. За три тыщи хочет сговориться.

Три тыщи! Никто из пацанов таких денег и не видел враз. Вот ведь, посмотрите, какая житуха бывает.

— Три тыщи нам ни к чему, — твердо сказал Федька Брым. — Ограбим, пятьсот рублей себе заберем, а остальные назад подбросим.