В арбитраже на лестнице встретились два юриста. Один представлял интересы фирмы, другой — дирекцию строящихся предприятий. Как и надлежит достойным соперникам, они представились друг другу.

— Примак, — поклонился представитель фабрики.

— Примак, — отозвался юрист дирекции.

Оба удивились. Смотрят — и лицом схожи. Пробуют дальше:

— Ладислав Янович?

— Ладислав Янович.

Оба заразительно смеются. Юрист фабрики хлопает себя по коленям.

— Ну и шутник ты, приятель! Может, ты еще скажешь, что тебя выгнали из прокуратуры?

— Точно. Как непригодного работника.

Лица у юристов вытягиваются. Потом один из них, который, видно, посмекалистей, воскликнул:

— О слепая Фемида! Да ведь мы с тобой такие близнецы, каких свет не видывал!

— Конечно, не видывал.

Но тут вмешалось зеркало. Оно сказало:

— Слушай, хапуга, перестань кривляться.

Примак растерянно оглянулся: он один стоял на лестнице и держал в руках две трудовые книжки.

Начальник отдела уехал на совещание, и поэтому я спокойно читал «Аэропорт». Спокойно — это, конечно, так, к слову. Разве можно читать спокойно такую вещь?! В горле у меня пересохло, голова кружилась, а руки едва ли не в пыль растерли спичечный коробок. Хорошо, кто-то крикнул «обед», а то бы не знаю, что со мной было. Это ведь надо, чуть обед не прозевал.

Я вышел на улицу и все думал, взорвется ли бомба в самолете. Взорвется или нет?..

По-весеннему припекало солнце. Чирикали воробьи. А так все остальное — тихо. Взгляд мой нечаянно упал на угол родного здания, скользнул ниже, и тут я увидел черный чемоданчик. Обыкновенный черный чемоданчик, немного зашарпанный, с металлическими углами. Стоит, ну и пусть себе стоит — мне-то какое дело? То есть как… какое дело? Странно, что он здесь стоит? Пузатый, невзрачный чемоданишко. Я подошел поближе. И действительно, что он здесь стоит? У нас тут не камера хранения. Интересно…

Я наклонился над чемоданом. Вот была бы хохма, если бы я еще услышал тиканье часов… нет, вроде не тикает… Стоп! Как не тикает?.. Тикает, кажись… Тихо, правда… А вот сейчас громче. Точно, тикает. Да как же я раньше не услышал, что в чемодане идут часы?! А зачем часы в чемодане? Вот так штука! Да неужели у нас такое возможно?! Это в развитом-то обществе? Бред это, конечно… Бред-то бред, но почему часы тикают в чемодане, который стоит у самого угла здания, как раз под конструкторским бюро. Нет, это не чушь! Ишь, как хитро! Стоит себе чемодан, кто, мол, подумает, что в нем… мина… Конечно, мина! А иначе, с какой бы стати ему торчать под конструкторским бюро?!

— Эй, Петр Степаныч! Подождите! Тревогу объявите! Чтоб все из здания выматывались!

— Какую тревогу, Гулькин? Ты что, с ума сошел?! — сказал мне комендант здания.

— Объявляй, говорю, тревогу! — закричал я. — Не видишь, что ли, мина подложена.

— Где мина? Какая мина? — А сам смотрит на меня. И по глазам вижу, что он начинает мне верить. — А ты не шутишь. Гулькин?

Ну не дубина ли, наш комендант? Тут, можно сказать, вот-вот шандарахнет, а он про шутки какие-то. Я рассердился:

— Пошел к черту! Объявляй тревогу!

И тут мы в два голоса закричали:

— Тревога! Тревога! Всем выйти из здания!

Что тут поднялось! В пять минут здание опустело. Выволокли даже два сейфа с годовыми отчетами. Буфетчица, так та умудрилась унести ящик водки, которая в продаже не значилась.

Я приказал всем уйти на сто метров от здания и укрыться за забором. Оглашая улицы жутким воем, подкатили пожарные машины. Следом за ними саперная с солдатами. Я кратко доложил обстановку.

— Чемодан — вон тот черный — под конструкторским бюро. В чемодане мина. А может, бомба, я не разобрал.

Пожарники и саперы стали совещаться. И вдруг в этот самый момент из будочки, которая стояла в углу двора и на которой большими буквами было написано «туалет», выскочил паренек. Он бросился прямо к зданию.

— Куда?! Куда прешь?! — закричал я. — В укрытие! Бегом!

Паренек растерянно огляделся, потоптался на месте, потом вдруг схватил черный чемоданчик и что есть духу бросился в нашу сторону.

— Да ведь это наш Петька — сантехник, — сказал кто-то…

…До сих пор чуть не каждую ночь снится мне комендант-матерщинник.

В такую ночь, последнюю ночь старого года, не удивляются. Не удивились и этому — благообразному старичонке в дубленом полушубке, борода, как лопата, и с острыми глазками.

— Дед Мороз пришел! — захлопала в ладоши Лена Мокрецова.

Старичонка разом развеял иллюзии:

— И никакой я не Дед Мороз. Я из Совета пенсионеров.

— Все равно, милости просим!

— А я и спрашиваться особливо не буду, — скрипучим, как шаги на морозе, голосом объявил пришелец. — Я по поручению Совета.

Петя Дьякин, Боря Липов, Алла Мусягина, словом, весь ведущий отдел проектного института отобразил на лицах живейший интерес. А старик без суеты освободился от полушубка и, приглаженный, парадный, скромно сел на самый краешек дивана. Рядом поставил пузатый портфель.

— Я тихо, смирно посижу. А пластиночку иностранную, между прочим, прошу снять.

— Шутите, дедушка, — не поверил Петя Дьякин.

— И не думаю. Хоть и могу, но сейчас я при исполнении.

— Да что это за праздник без музыки?

Дед выдержал солидную паузу, обозрев напряженные лица, и с наслаждением объявил:

— Наш Совет и лично товарищ управдом предусмотрели это. Пожалуйте. — Он обеими руками нырнул в портфель и извлек пачку пластинок. Спокойно осведомился: — Разрешите, сам буду крутить!

Мелкими упругими шагами дед подкатил к радиоле, прибавил громкость и набросил на язычок свою пластинку. Мужественный голос с удовольствием запел:

Дед умиротворенно закрыл глаза. Институтская братия кисло улыбалась. Вдруг гость спохватился и достал из кармана клочок бумаги.

— Чуть не забыл, простите великодушно! — засуетился он. — Будем танцевать сегодня вальсы, водить хороводы, а вот всякие бяки-вуги не рекомендую. Начнем с вальса. Пра-а-шу! — И столько властности прозвучало в этом «пра-шу», что парни и девушки с готовностью сцепились парами и заскоблили по полу ногами. Не хватило пары одной Лене Мокрецовой, и дед расположился рядом.

— Это чей ухажер? — спросил он и бородой нацелился на Борю Липова. — Твой?! А почему он с белобрысой танцует, а не с тобой?.. Послушай, а не сын ли это Липова? Да что ты, мать честная? — оживился старик. — Какой статный парень! А в детстве-то, помню, ноги нараскоряку, весь в цыпках. А глаз-то, девушка, у него выправился? Мы все не могли понять, то ли бельмо, то ли еще чертовщина какая.

— Это у Бориса? — испуганно спросила Лена, косясь на ухажера.

— У него самого. Борька, ты что, сорванец, деда Порфирия и признавать не хочешь?!

— Здравствуйте, дедушка Порфирий, — угрюмо процедил Липов.

— Здравствуй, здравствуй… Ну что, от цыпок-то избавился? Покажи-ка свои голяшки.

— Дедушка Порфирий…

— Ну ладно, ладно. Это я шутейно. Я просто этим хочу сказать, что и я шутить мастер.

Одна пластинка сменяла другую. Честно сказать, кое-какие представляли прямо историческую ценность и соглашались издавать приличные звуки лишь тогда, когда дед усердно и очень ловко подгонял пластинку пальцем. Один из певцов стал повествовать про бродягу, которому крупно не повезло в жизни. Дед печально ссутулился. Он уперся своей бородой в грудь и поштучно три — пять слезинок спровадил на лацкан пиджака. Потом он вскинул голову.

— Танго. Разрешаю танцевать танго. Танцуйте, мать честная!

Но никто не внял этому призыву. Как на танцевальной площадке, все выстроились у стен и безразличными, отсутствующими глазами смотрели под ноги.

— Братцы, — робко воззвал Петя Дьякин. — Ведь этак старая перечница нам весь праздник испортит. Давайте хоть выпьем. Подумать только: Новый год шагает по Сибири.