Слова сурового проповедника находили живой отклик в сердцах, воспламеняли христианское воображение, возбуждали негодование страданиями палестинских христиан. В религиозном экстазе многие опускались на колени, из глаз текли слезы, слышались рыдания.

Андрэ не был исключением. Не отводя горящих глаз от лица Петра Пустынника, он медленно опустил на землю Жюля и теперь стоял, выпрямившись во весь рост. Его грудь от волнения вздымалась. С последними словами проповедника Андрэ упал на колени, истово перекрестился и проговорил со всеми:

– Так угодно Богу!

Весной 1096 года желание посетить святые места и завоевать Восток стало единственным стремлением, всеобщей страстью. Кого-то толкало в поход благочестивое стремление, кого-то – земные блага. В Андрэ же переплелись религиозный экстаз и возможность увидеть новые земли. Дремавшие до сих пор чувства ярко вспыхнули. Здесь было и желание защищать невинных, и отвага, и стремление к славе, и жажда приключений. Словом, в нем проявились чувства, достойные не ткача-горожанина, а славного рыцаря. Огромный незнакомый мир открывался за воротами убогого городка. Сказочный Восток манил неодолимо. Тут же, на месте, Андрэ решил отправиться в путь по стезе Господней и принял крест. Затем он поднялся с колен и быстро пошел в сторону города.

– Андрэ, куда ты? – окликнул его Эрмон.

– Собираться, – кратко ответил Андрэ. – Я уйду завтра на рассвете.

– Завтра на рассвете! – восхищенно воскликнул Эрмон, нагоняя Андрэ и заглядывая ему в лицо. Он хотел съязвить насчет получения разрешения Бастиана, но, взглянув в лицо Андрэ, поразился: перед ним словно был другой, незнакомый человек, уверенный в себе, твердый в своих намерениях, возможно, даже безрассудный в поступках. Впрочем, никто и не осмелился бы остановить человека, принявшего крест.

– Я иду с тобой, – сказал Эрмон и добавил: – Остановись, подождем Гентольда – он не может так бежать.

Действительно, Гентольд, спеша за приятелями, стал совсем задыхаться.

– Мы с Андрэ идем в Иерусалим. Пойдем с нами, – сказал Эрмон Гентольду. В ответ тот лишь печально покачал головой:

– Мне не дойти.

А теперь оставим на время Андрэ и Эрмона в начале их долгого пути в Святую Землю и, пользуясь возможностью книги мгновенно преодолевать пространство, вернемся в знойную пустыню Средней Азии.

От быстрого бега толстые косы Гюллер метались по спине, монисто из серебряных монет и бусы из небесно-голубой бирюзы подпрыгивали на груди. Слегка запыхавшись, Гюллер взбежала на холм и остановилась.

Внизу, перед ней, лежала широкая равнина с выжженной солнцем травой. По равнине, стремительно перебирая стройными, тонкими ногами, неслись кони. Ловко управляя своим телом, молодые джигиты на полном ходу соскакивали с бегущего рысью коня на землю и тут же птицей взлетали назад, на круп животного.

Что может быть красивее мчащегося коня и словно слившегося с ним всадника! И потому, застыв, девочка несколько минут стояла на вершине холма, любуясь увиденным. Затем, вспомнив, зачем она здесь, закричала звонким голосом: «Джамиль!» – и замахала рукой. В ответ на ее призыв один из всадников осадил своего золотисто-рыжего, с короткой гривой, скакуна, посмотрел на холм и направил коня к Гюллер.

– Что тебе? – спросил Джамиль, приближаясь.

Быстро течет неумолимое время, быстро превращает детей во взрослых. Шесть лет пронеслось над степью – и нет больше мальчика Джамиля: есть юноша с гордой осанкой, смелым взглядом, уверенностью в себе.

– Джамиль, поспеши, – сказала Гюллер, – твой отец болен.

Юноша стегнул нагайкой коня и галопом понесся к юртам. Хотя Гюллер и сказала: «Поспеши», она осталась стоять, недовольно прикусив яркую губу. Ее задевало равнодушие к ней Джамиля. Она помнила, как, рискуя собой, он спас ее от ядовитой змеи, как нес на спине, а она обнимала его шею руками.

Ей исполнилось двенадцать – зыбкая грань между девочкой и девушкой. Еще немного, и бутон раскроется, и миру предстанет красавица. Джигиты кочевья провожают ее долгими взглядами. Отец готов хоть завтра просватать Гюллер и не сделал этого до сих пор, попросту выжидая, в надежде получить за нее более богатый калым. Жадные свахи уже подсчитывают барыши. Почему же Джамиль смотрит так равнодушно? Разве он не понимает, что может потерять ее навсегда? Черные глаза девочки, не отрываясь, следили за Джамилем, пока он летел по степи, и только когда, соскочив с коня, юноша скрылся в потемневшей от времени юрте, Гюллер медленно пошла назад.

Откинув занавес у входа, Джамиль вошел в полумрак юрты. Ближе к двери на стене было развешано оружие, конская упряжь, амулеты. Здесь же, в считавшейся мужской половине, на плоской постели лежал Расул. Его худое лицо было смертельно бледным, глаза закрыты. Рядом с больным хлопотала Акджа – мать Джамиля, обтирала лицо мужа мокрой тряпкой. Поодаль, поджав ноги, сидел Малик.

– Что с ним? – спросил Джамиль, опускаясь рядом.

Акджа печально покачала головой, не зная, что ответить.

– Что у него болит? – настаивал Джамиль.

– Он не отвечает, – тихо проговорил Малик.

– Так осмотри его, – приказал Джамиль. – Ты же читал трактат Абу Али Ибн Сина.

– Прочитать «Поэму о медицине» не значит стать врачом, – огрызнулся на упрек Малик и, смягчившись, добавил: – Надо привезти Чепер.

На миг задумавшись, Джамиль сдвинул на переносице черные брови и, тут же приняв решение, порывисто вышел из юрты. Раздался дробный стук копыт, постепенно затихший вдали.

Вечером в старой юрте Расула было много народа. Люди пришли проведать хозяина, но сильнее, чем сочувствие к заболевшему, их притягивала личность Чепер. Поздоровавшись и высказав необходимые слова вежливости, пришедшие садились по сторонам юрты и, не отрывая глаз, завороженно следили за знахаркой. От темно-бордовых ковров, от пылающего в полумраке огня тревожные красные блики ложились на напряженные лица сидящих.

Темная и сухая, словно пергамент, кожа обтягивала виски и высокие скулы Чепер, собираясь на низком лбу и впалых щеках гармошкой глубоких морщин. Казалось, именно сюда съехала вся кожа старого лица, подтянув за собой и небольшой нос, странно задравшийся кверху. Под низко нависающими бровями горели утонувшие в глазных впадинах черные глаза.

Сила влияния Чепер на людей была столь велика, что с первого же взгляда на старую знахарку, обликом своим скорее смахивающим на колдунью, окружающие проникались твердой уверенностью в ее загадочных знаниях и неведомой силе. Как все необъяснимое, она притягивала и ужасала.

Сидя на корточках у костра в центре юрты, Чепер помешивала в котле варево, готовя лекарство. Когда, привставая, знахарка наклонялась над котлом, пряди ее седых волос касались кипящей поверхности. Время от времени Чепер взмахивала костлявой рукой, чтобы отбросить к плечу мешающий ей широкий рукав платья, и тогда ее длинная черная тень на стене юрты, пугающе дрожа, повторяла эти движения. Звенели серебряные бляхи, нашитые на одежду, клубился дым от костра. Благоговейная дрожь пробегала по лицам сидящих.

Достав из небольшого кожаного мешка тело змеи, Чепер аккуратно сняла с нее шкуру, разрубила на части и бросила в кипящую воду. Затем ее рука вновь опустилась в мешок, и все глаза устремились за ней. Вынув руку, Чепер не спеша разжала ее. На ладони лежала оторванная голова кобры. Свисали скрученные лохмотья змеиной кожи. Встав, Чепер поднесла голову к бледным губам, беззвучно нашептывая заклинания. Ее тонкие пальцы с чудовищно длинными ногтями медленно шевелились в такт неслышным словам.