Ребятня радостно и по-детски бездумно облепила решетку, словно предполагаемое зрелище было не наказанием, а театральным представлением. Черные глазенки блестели, покрасневшие на ветру носы с шумом втягивали текущие сопли, а те, что не хотели втягиваться, просто слизывались языком, потому как грязные руки, в царапинах и цыпках, были заняты – они держались за дерево решетки.

– Пошли вон! – рассерженно закричал Джамиль, оскорбленный этим вниманием, бросаясь разгонять любопытных. Он хотел вбежать в юрту и встать рядом с Маликом.

– Остановись, Джамиль! – приказал Расул. – Ты не можешь мешать отцу воспитывать сына.

– Но за что?!

– Каждого из нас испугал рассказ Гюллер. Но все разные. Балджа будет весь вечер держать Гюллер в юрте. Джума накажет Малика и так выплеснет свой страх.

– Он не имеет права.

– Имеет. Разве домулла в мактаби[3] не дает вам подзатыльники, не учит палками по подошвам ног?

– Но ведь Вы, отец, никогда меня не наказывали.

– Это правда. Я считаю, чтобы вырастить мужчину, не надо ранить его гордость и унижать побоями.

Джамиль несколько секунд смотрел в строгое лицо отца, обдумывая услышанное. Потом шагнул к нему, на мгновение прижался лбом к его высокой, сухощавой, подтянутой фигуре и тут же отступил назад, боясь показаться отцу слабым. Но голос его был полон восхищения и любви, когда он сказал:

– Вы самый лучший отец.

Расул приподнял руку и ободряюще похлопал сына по плечу.

…Солнце опустилось за горизонт. За простой черной юртой Расула на подсохшей земле сидели Джамиль и Малик.

– Больно? – спросил Джамиль, глядя на плечи Малика. В этом месте чекмень был, словно бритвой, буквально пропорот резкими ударами плетки.

– Нет, – угрюмо ответил Малик. Он все время ежился, видимо, стараясь, чтобы одежда как можно меньше касалась избитых частей тела.

– Тетушку Бегюль тоже бил? – спросил Джамиль.

Малик кивнул.

– Ее-то за что? – возмутился Джамиль.

– Говорит, одних девчонок рожать умеешь, – нехотя объяснил Малик.

– Девочки – это хорошо, – неуверенно сказал Джамиль и, отвечая на недоуменный взгляд Малика, добавил: – Ну, за девочек калым дадут. Разбогатеет.

Сидя плечом к плечу, два друга замолчали, обдумывая своеобразный склад ума кочевников. Почему если девочки приносят в семью богатство, все радуются рождению мальчика, для будущей женитьбы которого иная семья с трудом десятилетиями собирает деньги на калым?

Гасла заря, окрашивая последними розовыми лучами сизый небосклон. В густой синеве постепенно темнеющего неба засветились звезды. Долгий день весны 1090 года неспешно заканчивался.

Тусклый свет проник в комнату сквозь небольшое окно, заклеенное промасленной бумагой, и осветил ее более чем скромную обстановку. Стены, выстроенные частично из глины, частично из мелких камней и укрепленные бревнами, были темного цвета. Причиной этому было время, но в еще большей степени – очаг в углу комнаты, грубо сложенный из камней. Когда в очаге горел огонь, то предполагалось, что дым будет выходить в небольшое отверстие, проделанное в крыше. Но часто порывы резкого ветра мешали правильному устремлению дыма в небо, и тогда он серыми клубами просто расходился по комнате и покрывал все предметы слоем сажи. В вечернее время и в непогоду комната освещалась красноватым светом еловых лучин, также добавлявших свою долю копоти в черноту стен и низко нависшего потолка.

С двух сторон очага, придвинутые к стене, стояли деревянные скамьи с низкими спинками и неказистыми, но толстыми устойчивыми ножками. Обстановку довершала столешница, два табурета из обрубков дерева и небольшая полка для оловянной посуды, прибитая рядом с очагом. Земляной пол жилища, политый водой и чисто выметенный, все же был весь в неровностях и мелких ямках, оставленных копытцами козы с козленком, живших в зимние холода вместе с людьми.

В глубине комнаты, прижатая боком к стене, находилась лестница, по которой можно было подняться на второй этаж в еще одну комнату дома. Поднимаясь по крутым ступеням из необструганного дерева, вы видели сквозь них стоящий под лестницей большой деревянный сундук, для прочности обитый по углам полосами железа. На чуть выпуклой крышке сундука лежал плоский матрас, набитый соломой, и покрывало из желтоватых кусочков бараньих шкур, сшитых веревками, распространявшее кисловатый запах необработанной кожи.

Обладатель этого «роскошного» ложа находился тут же, в комнате. Это был высокий, статный мужчина лет двадцати. Его симпатичное лицо с крупными чертами в обрамлении густых русых волос привлекало своей непритворной искренностью. В голубых ясных глазах светился ум, говорящий о глубине его внутреннего мира и философском складе характера.

Юноша сидел возле окна и сосредоточенно работал. И хотя его сильные, ловкие руки двигались умело, быстро и, главное, привычно, постороннему взгляду показалось бы удивительным, что человек с внешностью героя рыцарских баллад выполняет не соответствующую такой внешности работу.

Дело в том, что Андрэ – так звали молодого человека – мирно ткал. Но при этом лицо его не было спокойным или сонно задумчивым, как можно было ожидать при такой работе. Напротив, глаза его были печальны, а симпатичное, хотя и бледное лицо полно уныния, совсем не вязавшегося с его добротой и открытостью.

Андрэ напряженно раздумывал о своей судьбе, и она ему виделась незавидной.

Оставшись сиротой в раннем возрасте, Андрэ был лишен и материнской ласки, и отцовской заботы. Матери он не помнил и остро переживал ее отсутствие в своей памяти. Лишь иногда в его снах появлялась женщина, лица которой он не мог различить, но которая, приблизившись, ласково гладила мальчика по голове. Он ясно ощущал прикосновение легкой руки и был полон уверенности, что это рука его матери. В этот момент Андрэ испытывал необыкновенное, неземное блаженство, и, боясь вновь остаться в одиночестве, он начинал молить женщину не уходить, не покидать его, до боли в груди всматривался в неясное лицо. Казалось, еще мгновение этой муки напряженного всматривания – и мутный туман, загораживающий, стирающий черты, рассеется: он, наконец, увидит лицо своей матери, обязательно сказочно прекрасное. Но это мгновение никогда не наступало: женщина молча проскальзывала сквозь пытающиеся схватить ее руки мальчика, уплывала вдаль и исчезала. Ее образ так никогда и не прояснился. Андрэ просыпался с мокрым от слез лицом и недетской тоской в сердце.

Единственный родной человек, который был по-своему к нему привязан и который хоть как-то о нем заботился, был его старший брат Бастиан. Когда Андрэ исполнилось восемь лет, Бастиан отдал его монахам в монастырь. Три года провел мальчик в монастырской школе. Монахи научили его читать по-латыни, письму, счету, церковному пению. Предполагалось, что Андрэ станет монахом, но неожиданно Бастиан забрал его.

С той поры прошло много лет. Бастиан женился, у него появились дети. Но Андрэ продолжал жить в семье брата, хотя с некоторых пор опека старшего брата, становясь день ото дня все навязчивей и тягостней, стала вызывать в юноше неясную тревогу. Казалось, старший брат старался оградить младшего от всего, особенно от друзей, которые, по словам Бастиана, полны пороков и если чему и могут научить, так только бездельничать, праздно шататься и пьянствовать, и от девушек, у которых лишь одна цель – соблазнить юношу, а затем женить его на себе.

Рассуждая таким образом, Бастиан делал вывод, что избежать людских пороков и опасных связей можно лишь дома, за ткацким станком. Именно здесь ничто не угрожает неопытной душе. И Андрэ был вынужден работать, не разгибая спины, задыхаясь в душной атмосфере жилища. В его голове беспрестанно роились смутные, еще не оформившиеся мысли. Они тревожили его днем, не давали уснуть ночью. Андрэ страстно хотел поменять свою однообразную, унылую жизнь, но пока он не знал, как это сделать, а потому не находил в себе необходимой для этого решимости.