Их, семнадцатилетних, почти что с законченной десятилеткой, все-таки поберегли, разбросав по военным училищам. Те же, кому пришлось первыми заслонить собой Москву – и армейские, и столичные ополченцы, так и остались на полях сражений. Юре выпало пехотное училище, и к Новому, 1942, году новоиспеченный младший лейтенант отбыл на передовую. Хлебнул лиха досыта. Служил в разведке – пригодилось то, что хорошо бегал на лыжах и прилично знал немецкий, был и шифровальщиком, пройдя спецподготовку в Хабаровске после очередного ранения. Познал и горечь отступления, и ужас окружения, и томительное ожидание в обороне, ходил в наступление – и выжил после ранения, потеряв почти всех своих однополчан. Пять раз его возвращали к жизни в госпиталях и… заштопав, вновь отправляли в пекло. Под Будапештом казалось, что такого ада ему больше не пережить. Обидно было умирать в марте 1945-го – война-то кончается! Но опять отделался ранением. И выжил!! Надеялся, что после Победы сразу демобилизуют. Но поговаривали, что самых молодых могут командировать на Дальний Восток воевать с самураями.
Однако с Японией справились и без него, а Юра оказался военным комендантом в Станиславе, под Львовом, где пришлось повоевать с «лесными братьями», которые зверствовали на этой земле, не щадя никого. Орден Красной Звезды он получил именно там. И все же мысленно он видел себя уже на гражданке. Все его сослуживцы ждали увольнения в запас, строя планы на мирную жизнь. Юра уже написал домой, что его обещали отпустить вскоре после Нового года. Он видел себя идущим по поселку в распахнутой шинели и в кубанке набекрень, из-под которой выбивается задорный кудрявый чуб, а прохожие оглядываются на его поблескивающие на груди награды и восторженно ахают. И может, кто-то из ребят вернулся… И, конечно, школьные подружки посмотрят на него уже не как на мелочь пузатую… Но вот теперь возникли новые обстоятельства… Сообщить родителям о его скороспелой женитьбе или огорошить их на пороге дома?
Родные у Юры непростые: папа, сын известного московского парикмахера, которому в числе немногих евреев было даровано царским указом право покинуть черту оседлости и поселиться в Москве, рано остался сиротой. После пятого класса петербургского реального училища он вынужден был сам зарабатывать на жизнь репетиторством, трудился корректором в разных типографиях, где и напитался революционными идеями, а в 1918 году поступил на курсы Реввоенсовета и четверть века прослужил в органах. В Гражданскую воевал в Первой Конной, в 20-е годы работал в ЧК в Киеве, на Дону и Кубани, а затем выполнял спецзадания в Германии, Дании и Персии. В 30-е – 40-е работал в ОГПУ Белоруссии и Москвы, а затем его назначили одним из руководителей Дмитровлага, строившего канал Москва-Волга. Пришлось ему поработать и помощником прокурора Москвы, и юридическим консультантом в Раменском. Когда началась Отечественная война, вступил добровольцем в истребительный батальон, но к концу 1941 года его призвали управлять лагерями – в Заполярье, затем в подмосковных Люберцах. После войны, в конце 1945-го, он вышел на пенсию по инвалидности и депутатствовал в своем районе. Мама Юры – бывшая курсистка, была типичной женой военного – куда он, туда и она. К тому же они евреи. Как и сам Юра. А невеста – русская.
Их быстро расписали, и Зойка приобрела новую звучную фамилию. Правда, больше ничего. Они по-прежнему жили врозь, ожидая решения Юриной военной судьбы. Наконец в начале марта его демобилизовали, и они стали собираться в дорогу. Зойке выдали в институте справку для перевода в московский профильный институт и последнюю стипендию. «Знающие» люди посоветовали им закупить в предместье Львова на все наличные деньги яблок, которые, по их словам, в голодной Москве «оторвут с руками». Ящики с этими несчастными фруктами они потом выкидывали по дороге по мере их гниения в душном общем вагоне – поезд в Москву не спешил, подолгу останавливаясь у каждого столба. Время в пути молодые даром не теряли, сочиняя «легенду» происхождения новоиспеченной жены. Так ее уральские рабоче-крестьянские родители в одночасье сделались трудовой интеллигенцией, чтобы хоть немного соответствовать новым родственникам. Им и в голову не приходило, что Юриному папе не составит большого труда выяснить истину.
Все случилось так, как видел в мечтах Юра: он шагал от станции к родному дому в распахнутой шинели и кубанке набекрень, и прохожие смотрели вслед с восторгом и… любопытством: через плечо у него болтались два фибровых чемодана, как у обычного мешочника, а за ним поспешала статная девушка с большим узлом. Вот и поворот к их угловому участку на Октябрьской улице, огороженному сеткой из металлических полос. Мерно поскрипывали высоченные сосны, голубоватые в ранних сумерках шапки снега укрывали кусты крыжовника вдоль забора, плавно опускаясь на землю, на кирпичной дорожке, упиравшейся своими «елочками» в высокое крыльцо, кружилась поземка. Собачья будка пустовала. Уличный фонарь на доме не горел, второй этаж казался вымершим, жизнерадостные прежде цветные витражи на веранде первого этажа будто ослепли и лишь из глубины дома – из кухни, понял Юра, – струился слабый свет. Он вдруг схватился за калитку и стал медленно оседать в сугроб.
Зойка оробела. Вот так вояка: войну прошел, а у родного дома – в обморок. Ее и саму ошеломил этот необычной формы двухэтажный дом из темного бревна с затейливыми башенками, балконами и верандами из разноцветного стекла. «Таких даже во Львове нету», – мелькнуло у нее в голове. Неужели ей предстоит здесь жить? О таком она даже не мечтала. Они с Юрой, конечно, поселятся на втором этаже. Не со стариками же внизу! Юриным родителям в ее грандиозных планах места пока не находилось. Наконец Зойка спустилась с небес на землю и принялась трясти своего мужа. Скрипнула калитка – и тотчас на крыльцо выскочила раздетая миниатюрная женщина, у которой под ногами крутилась белая пушистая болонка. Она, рыдая, повисла на Юре, собачонка с визгом бросалась им в ноги, чемоданы с грохотом слетели вниз по ступеням, где и успокоились, разинув рты. На этот невообразимый шум вышел высокий статный господин с седой шевелюрой и орлиным носом. Он как-то смешно сморщился, схватил в охапку Юру и потащил его в дом. Женщина взглянула на чемоданы, махнула на них рукой и поспешила загнать в дом собачонку. Закрывая стеклянную дверь веранды, она обернулась и увидела Зойку, которая наблюдала за этой душераздирающей сценой, стоя у калитки, в тени. «Здравствуйте», – растерянно произнесла женщина и, видимо, чуть не спросила: «Вы к нам?» Выскочивший Юра, уже без шинели, вовремя спас положение:
– Это моя жена Зоя, – с запинкой произнес он. – Я вам писал, кажется…
Немая сцена оказалась непродолжительной ввиду усилившегося мороза и наступления полнейшей темени. Интеллигентная Юрина мама, всхлипывая и вздыхая, вспомнила о гостеприимстве и побежала на кухню ставить чайник. Отец молча смотрел на Юру и не мог поверить, что этот бравый молодец с орденами и медалями на груди и есть его поздний долгожданный ребенок, которого он помнил невысоким узкоплечим ласковым «маменькиным сынком». Еще и женился! Когда же это он успел? И зачем?! В двадцать один-то год! Ни образования, ни профессии… Да еще на русской… Для матери такой удар… Она, не чаявшая в нем души, так ждала его, мечтала, что он поступит в университет, станет юристом, как отец, и ему к тому времени подоспеет достойная юная партия… На какие средства они будут жить? На что рассчитывают? На родителей? «Все это ляжет теперь на меня, – думал отец. – А долго ли я еще смогу их содержать? Время-то какое неспокойное, особенно для евреев… Еще не хватало, чтобы у этой барышни с родней было что-то не так. Меня тогда уж точно выгонят из партии, теперь уж навсегда, вспомнят исключение в 34-м, когда пострадал за сослуживцев, пытаясь спасти их от расстрела. Через год, правда, разобрались и восстановили. А может быть и хуже».
Услышав переполох в доме, из своего угла выплыла бабушка Рая, надменная барыня в пенсне, и протянула Юре руку для поцелуя, делая вид, что не узнала его. Он обнял ее и расцеловал в напудренные морщинистые щеки, прошептав на ухо какой-то комплимент по-немецки. За чаем немного разговорились: тактичная мама сглаживала острые углы и умело поддерживала беседу, не сводя влюбленных глаз со своего заметно возмужавшего сыночка. Зойка протараторила заученную в поезде легенду о родителях – папе-инженере на заводе и маме-учительнице – и погрузилась в чаепитие, боясь нечаянно разбить хрупкую фарфоровую чашечку, из которой так и норовила выпасть серебряная ложечка. Ей очень хотелось взять еще один кусок белоснежного хлеба с толстым слоем сливочного масла, от одного аромата которого у нее кружилась голодная голова, но она постеснялась.
